«Парикмахер Жан». Александр Ракитников
Имя — Иван, отчество — Иванов сын, а фамилия —Тетерев. Для парикмахерского дела — срам и конфуз.
Парикмахерское дело — деликатное и тонкое, можно сказать парижское, заграничное. На вывеске должны стоять слова не мужицкие, а деликатес, дюшес, антик с мармеладом первый сорт.
Хорошо бы так: шампунь, пиксафон, шиньон.
Но каждое уже свое значение имеет, и поставить его не удобно.
Вот при отце-Тетереве — тоже Иван Иванович, — и за что господь покарал Иваном весь род, — на куске доски, исчерненной смесью сажи и сала, было просто мелом выведено:
ЦИРУЛЬНЯ.
ПОБРИТЬ, ПОДГОЛИТЬ,
УС ПОДПРАВИТЬ,
МОЛОДЦОМ ПОСТАВИТЬ.
А когда ставни раскрывались настежь, то на половинках тоже стояли поговорки. Известный всему городу маляр Антипкин, что делал Самохвалову вывеску (лимоны, виноград, арбуз и бутылка), самолично охрой выводил поговорки в любовном и долгом усердии:
Есть и шильце, и мыльце, и брильце — пожалуйте.
Борода в честь, а ус у кошки есть.
Не идет щетинистому рылу в пушной ряд.
Лыс конь — не увечье, плешив молодец — не бесчестье.
На косом подоконнике— две чашки, мыльная кисть из конской щетины, ножницы кустарные тульской работы и две широкие бритвы — вот и все обзаведение. Если была надобность бритву навострить — Тетерев – отец с себя ремень снимал и чиркал лезвием. Навострял не хуже нынешних. Цирульню держал на Закутье, и ходили к нему бриться и стричься все больше закутьевские мужики — крючники, извозчики, тяжелоносы, биндюжники. Бороды тогда носили не клином, а заступом — без нынешней легкости и несурьезности. Щеки оголишь, бородище подправишь, подкруглишь, да волос в ноздре для ровности подстрижешь — и готово.
— Покорнейше просим, следующий!
Головы стригли изредка. Мыли того реже. Волос нашивали длинный, обручем подстригали —репейным маслом смазывали.
Нынче так нельзя, — хорошо понимает Тетерев-сын.
Нынче — хорошо бы заказать вывеску большую, зеленую в черной раме. И на ней красным вывести: ЗАГРАНИЧНАЯ ПАРИКМАХЕРСКАЯ.
А имя не такое, тетеревское, завалящее и паскудное, а тоже заграничное:
ЖОРЖ БОРМАН, ЭЙНЕМ, или что-нибудь в этом роде.
Каждая буква в таком слове — музыка, балалайка с гармошкой, с колокольным перезвоном.
Эх, и народ бы валил валом: и простой, и господа, и комиссары!
Ну, а Иван Иванович Тетерев или просто Иван Тетерев никак нельзя!
Убыток и зарез, и никакой заграницы.
Три дня ломал голову и вертелся волчком. Никак придумать не мог. А время не ждет. За раствор коммунхозу денежки сполна отвалил. И раствор-то на бойком месте, на самом что ни на есть торговом — улица Торговая — по-старому, а по-новому—Роза Люксембург.
Того и гляди— кто-либо другой откроет пораньше. Люди завидущие и жадные.
И вдруг — повезло!
На третий день пришел в гости к Самохвалову, что трактир держит на углу Розы Люксембург и Карла Маркса. Выпил стопку водки. Только это перевел дух — сокрушенный и винный, — и хотел вторую крякнуть, как сынишка самохваловский напрямик из школы в трактир ворвался и закричал отцу:
— А знаешь, папка, как твое имя по-французски:
— Жан, Пережан, Триждыжан, а мое — Жоржик, Пережоржик!
Выпил Иван Тетерев вторую стопку, кинул на стол деньгу и молча вышел. В мозгу стояло и горело: Жан.
И полюбился всем: Жан!
Потому — за диковинной вывеской и другие барские измышления пошли.
Кресла мягкие, под головой накатные ролики, на стальных винтиках ходунами ходят — вверх и вниз, вниз и вверх.
— Вам удобно-с, так-с, может разрешите повыше-с, не режет — шею-с?!.
Ноги упираются в деревянный скатик, обитый малиновым бархатом, и от скатика до кресла дорожка линолеум — коричневые кубики с зелеными цветами.
— Пожалуйста, протяните ноги-с, так-с, вам удобно-с?!.
Во всю длину стены зеркало — ах, не может быть, не слыхано дотоле и не видано — ни одной мушиной засиженки! Словно голубое небо без единого облачка!
И видать, как величаво и мягко ходит вокруг да около рука в белом халате, как из-под снимаемой мыльной пены вырумянивается кожа — словно у новорожденного младенца.
И зеркальные стойки завинчены стеклянными шурупами. И на них все знаки парикмахерской власти: пузыречки, ножницы, щипчики, ванночки, флаконы, сифоны, коробки, мыльницы, бритвы, квасцы, пудра, пушки, губные помады, бровные карандаши, фикстуары, брильянтины, пиксафоны, колодермы и прочие диковинки.
Народ валом валит, деньга в кассу бухается без удержу. Но все мало Жану Тетереву — неугомоннику, изобретателю. Все новые и новые дорожки к сердцам человеческим откапывает.
Мало ему того, что на вывеске и на дверях:
ПЕРВАЯ В МИРЕ
гигиеническая парижская
ЗАГРАНИЧНАЯ
парикмахерская
Жан.
Изнутри у дверей, в синем бархатном футляре, щетка. Не простая. Кривая — словно серп. Желтая щетина затыкана в металлическую основу. Торчит кустиками врозь. И картонный квадратик.
И дальше по стенам — то в рядышек, то вразброд квадратики о разных парикмахерских делах и тайнах.
Большой плакат: сорок голов в разных прическах, бородах, усах — лица все полные, довольные, сытые — глаза улыбаются вовсю: вот мы какие, чесаные да мытые!
Второй поменьше: с боков нарисованы две физии — одна удивленная, на голове хоть шаром покати, слоновая кость, только у висков редкие кустики издеваются над сощуренным, полузаплаканным глазом; другая — веселая, волос всклокоченный, чуть ли не дыбом, под фыркающим носом усы распустились «фиалками», бородушка под самую губу расчесана — направо и налево пушистыми бакенбардами, и брови густые и срослые к переносице, как и полагается счастливчикам.
На столе разбросаны всякие журналы — старые, всякие «Синие» и «Солнце России».
Но все мало Жану Тетереву.
Что ни день, то нововведение, то улучшение в парикмахерском деле.
Завел бумажные салфеточки, жесткую щетку: валик о две ручки — ходит по голове, словно трактор, — холодные напиточки: лимонад, сельтерскую, нарзан: после бритья выпить стаканчик холодного не вредно.
Но все мало Жану Тетереву.
Некий рекламный искусник по всему городу понавешал плакатов:
«Только у Ивана Свищева свежая соленая рыба, семга, балыки, кета и прочее!»
«Только у Ивана Свищева бакалея отменного качества, украинский сахар, заграничная ваниль, канадская мука, английское сгущенное молоко и прочее обоих земных полушарий».
От этих плакатов у Тетерева под ложечкой засосало. Так бы и прыгнул сам на плакат и рассыпался бы желтым и красным бисером:
«Только я, Жан Тетерев, только я!»...
И танцевал бы каждому встречному и поперечному напрямик в глаза, вытанцовывал бы свою фирму.
И на досуге решил — пусть будет последнее, разорительное — но выпустит листовочку, наберет ватагу озорных мальчишек — пусть мечутся угорело по улицам, суют каждому листовку, кричат на ухо всем:
— Первая парижская гигиеническая! Жан! Жан!
Листовочку составил делопроизводитель из коммунхозовского жилотдела. Человек небывалой фантазии и ума не только в жилищных делах.
— Милый ты мой, Семен Поликарпович», — говорил Тетерев, — на чувство надо ударить, чтоб каждый, какой ни на есть последний человек, понял, что такое первая парижская гигиеническая со всеми удобствами. Ведь сколько протерпел бед и мучений, пока выбился на заграничную ногу!
И артель трудовую держал, и кустарем числился, даже в союзе состоял, вносил членские взносики, процентики, на культпросвет, тоже говорил — и я, мол, пролетарий всех стран и прочее, и значит соединяйтесь. Пойми, братец, все переносил, лишь бы в люди выбиться, лишь бы время тяжелое перемотаться. Пойми, братец, открыл быть может на весь мир, а уж на всю Россею наверняк, первую заграничную парижскую гигиеническую...
Еще многое, многое говорил Иван Тетерев, шагая в волнении по парикмахерской. Халат раздувался и шумел. А сам-— чуть не плакал, предвкушая победу над всеми прочими парикмахерскими заведениями.
Делопроизводителю что — сел и намараковал!
И на утро зашмыгали по городу победоносные зелененькие бумажки:
ОБ‘ЯВЛЕНИЕ.
ГИГИЕНА!!! ГИГИЕНА!!!
Первая парижская заграничная
ПАРИКМАХЕРСКАЯ
Бреет сам хозяин. Под личным наблюдением. С ручательством. Мужской салон — пур ля месьер и товарищей-граждан.
Чисто, легко и скоро!
Острые бритвы!
Чистые щетки!
Одеколон для прысканья!
Новейший усовершенствованный паровой компрессник!
Перуин пето!
Телесная пудра!
Зажимки для усов!
Брильятин, колодерма, руже де лиль, шансон при.
Имеется последний крик причесок и фасонов бород и усов. Всякий мосье и товарищ-гражданин, заметивший непорядок, может занести свое мнение в жалобную книгу на предмет моментального устранения хозяйским глазом безо всякой волокиты.
Соблюдайте гигиену!?
Гигиена—вот крик наболевшей современной души.
Почему я живу не больше, но и не меньше ста лет?
Почему меня все любят?
Потому, что я соблюдаю гигиену.
Каждый! Спешите! Каждый!
ДОЛЖЕН ПОСЕТИТЬ
первую парижскую заграничную гигиеническую парикмахерскую!
С совершенным почтением владелец
ЖАН.
Александр Ракитников. Рисунки Юлий Ганф. Публикуется по журналу «30 дней», № 6 за 1926 год.
Из собрания МИРА коллекция
