«Сомнения гражданина Пятиперстного». Давид Хаит
За лесом у больницы, под окном серого домика, петух кричал по-советскому, на три часа вперед. Пятиперстный его зарезал, похоронил на кладбище и проговорил:
— Упокой, господи, рыжего дурака!
Часы Пятиперстного звонили по-старому, с римскими циферблатами, золоченые в стеклянных колпаках, бронзовые с амурами, стенные с гирями, настольные с месячным заводом.
Он любил на часах только античные цифры.
В кухне, на широкой русской печи, год постройки ее был обозначен по-римски. В сенях на бревенчатой стене висел плакат:
«Господа, обмѣтайте снѣгъ на ногахъ»
Потолки в домике Пятиперстного были расписаны в два стиля: итальянское возрождение и наполеоновская империя. По краям итальянского потолка залегли плафоны с цветами.
В античных медальонах и в овалах четко вырисованы Александр Македонский, Марк Аврелий, Людовик, разукрашенные зигзагами, коронами и лучами. Потолок империи в соседней комнате был расписан розетками, маскаронами, пальметками, угольниками, овалами с лучами, рифовкой, фризами с масками и лучами, гирляндами, львиными головами и трубами, перекрещенными лирами. По выступу же печи, на которой лежал Пятиперстный, мчались по глубокому русскому снегу почтовые тройки, рычал волк в лесу, кот поводил усами, похожими на палки. На стенах четыре раза в году, по сезону, менялись картинки, вырезанные из журналов, пейзажи. Весной висел Левитан, летом — Верещагин, осенью — Клевер, зимой — Шишкин.
Календарь на стене показывал время на одиннадцать лет назад. Пятиперстный жил ушедшим временем, не ошибаясь только в названиях дней, — дни совпадают каждые одиннадцать лет.
— А до нас далеко! — говорил он самому себе утром, срывая календарный лист.
Он строил из фанеры макеты древних храмов.
Макетами была уставлена первая комната, под итальянским потолком. На помосте у стены стояла скульптурно выточенная модель колокольни при церкви святого Мартына в Таганке в Москве и модель церкви святого Георгия, построенной в 1664 году в Сольвычегодском уезде. Вздымалась башнями и колокольнями Троицко - Сергиевская завра. Тут же стояли московская Спасская башня с круглыми часами в римском циферблате, чугунная решетка у Зимнего дворца, с вензелями и орлами, и модель невыстроенной высокой церкви, которую положено было строить у московских Красных ворот.
С империалистической войны Пятиперстный принес домой несессер, с которым никогда не разлучался. С несессером в ранце прошел он весь путь до Карпат, не нарушив системы своей жизни: умывался и чистился. Несессер, приспособленный для войны, послужил правильной жизни и дома. В выдолбленных днах несессера, сложенного на бивуаках из березовой коры, в баночках, открывающихся при нажатии кнопок, хранились деготь для смазки сапог, мыльница, сапожные и платные щетки, полотенце, салфетка.
— Да хоть прямо билет на поезд! — разговаривал с самим собой Пятиперстный, разглядывая несессер. — Общий вес пятнадцать фунтов. Экономично, черти што!
Топливом Пятиперстный снабжался собственноручно, как некий пещерный житель, некогда обитавший в Медвынском краю. Осенью, подавая заявление в коммунальный отдел, он уходил за больницу в лес и ломал там сухостой, накрест валил сучья, собирал валежник и бурелом.
Тут же в лесу он выжигал уголь, потребный ему дая самовара, запасаясь им до весны. В предвесенье, на масленице, он выпекал блины, поедая их сам. Тогда на стене появлялась картина «Широкая масленица» кисти художника Горюшкина-Сорокопудова.
Семилинейная лампочка тушилась на ночь, ибо сон издревле приходит к человеку во тьме.
Тогда Пятиперстный вспоминал, как с Карпат он, вместе с войском, летел вниз по горам и тропам и видел: впереди него, рядового действующей армии, уходили в закарпатские степи, покидая фронт, офицеры. Те же офицеры, до боя, стреляли в затылки дезертиров, дрогнувших от пламени, дыма, пули, понявших, что воевать не нужно, стыдно, страшно. Пятиперстный тогда молился на бивуаках, ущемленный уже «бесом». Был «бес» отчаянный безбожник, приходил к Пятиперстному во время молитв и кричал ему:
— А ты, Пятиперстный, — дурак, и жизнь твоя — дурацкая!
***
Секретарь Медвынского уполитпросвета Омшанников покрыл крыши городка радиошестами. Воздух пересекся меднострунной проволокой, повисли антенны. Один шест Омшанников внес в серый домик у больницы. Хозяин дома Пятиперстный, внесший деньги на радиофикацию из страха перед властью, завидев из окна шест, отступил к широкой печи, бормоча:
— Навождение!
— Пятиперстный! — крикнул ему с крыши
— Омшанников. — Тебе специально ставлю самую высокую антенну!
Через час он опустился с крыши и проговорил, взволнованный:
— Принимай волну!
Оставшись один, Пятиперстный взглянул на стол, в аппарат, и перекрестился. Вечером он пошел на пустырь слушать уездный колокольный звон. Он вернулся домой ночью. Переборов себя, он приложил трубку к уху и услышал бой часов с кремлевской башни.
— Господи, вразуми! — зашептал Пятиперстный.
А с потолка смотрел на него исподлобья, в лучах и гирляндах, Наполеон, выходила, разрывая рукой вуаль, Жозефина Богарнэ. Ах, стиль «барокко»! Красота его никому не нужна сейчас. Люди строят здания, похожие на казармы, без барельефов и орнаментов. Красота осталась в древних храмах.
В трубке же Пятиперстного удивил не звон, а факт передачи звона по воздуху.
За окошком шевелились, перепутываясь, черные лапы деревьев, у колонки струилась вода, шорхалась крыльями по стеклу какая-то птица, за мостом играли на гармошке. Потом, когда утихли гармошка, вода, птица, ветер и, глядя на рассвет, прокричал петух, Пятиперстный вскочил с кровати, слыша в комнате тот же звонкий воздух, шедший на него прямо из Москвы. Он снова схватил трубку, но она молчала. И тогда Пятиперстный прокричал в аппарат:
— Звени, дьявол!
Аппарат молчал, но Пятиперстный ясно слышал воздушный этот звон. В Москве звонили, а воздух, нагнетая звук, передавал его прямо в уши Пятиперстного. Пятиперстный лег спать. Утром он проснулся все с той же изумленной улыбкой на губах. Он поднялся напевая, пресек пение и подумал: «Почему же я пою?» И увидел на столе аппарат. Он взял трубку, — в трубке послышались треск, шум, свист, поющий воздух, и тотчас же человек в аппарате глухо, точно накрытый периной, проговорил:
— Движение на Западе, точка, закройте кавычки, лорд Херст, слушайте по именам...
Теперь Пятиперстного изумило новое событие: человеческий голос по воздуху! Он просидел у аппарата до ночи, а ночью, когда трубка умолкла, крикнул в аппарат:
— Говори, дьявол!
Утром голос в аппарате был четкий. Из Москвы передавали антирелигиозный доклад.
И, слушая антирелигиозный доклад, Пятиперстный запел: «Отче наш!» Одной рукой он держал трубку, другой отгонял от себя грешный воздух.
— Еретики! — крикнул он, перестав напевать. Трубка повисла на его ухе, переплетенная на голове маленьким кожаным коромыслом. Пятиперстный проклинал еретика, но трубку снять не мог, увлеченный фактом передачи голоса по воздуху. Сбросив же с головы радиотрубку, он почувствовал неловкость: человек в аппарате кричал впустую. Звук пропадал в воздухе, и Пятиперстный, бродя по комнате, вдруг повернулся к столу, снова натянул на ухо трубку и проговорил:
— Ори, безбожник!
Чертыхаясь, но увлеченный звуком, Пятиперстный слушал безбожное радио. Раньше он изредка заходил в гортеатр, где заезжие гастролеры, именуемые на афише «артистами московских академических театров», играли на фисгармонии и пели «Сирень цветет». Концерт часто, начинался антирелигиозным докладом Омшанникова, и каждый раз Пятиперстный убегал с доклада, хлопая входной дверью.
Ночью Пятиперстный подошел к игрушечным своим храмам, последним знакам красоты «барокко», и проговорит:
— По радио говорят, что бога нет!
Он мастерил церковь, увлеченный стилем «барокко», переселяя в нее свою душу. Ныне строят здания высокие, в стеклах, строгие и простые как комоды, по чертежам архитекторов, архитектуру же издавна Пятиперстный называет «голой техникой». Искусство, отмеченное в храмах, ныне оказывается ненужным: по радио говорят, что бога нет.
***
Однажды жильцы Крутовражной улицы увидели Пятиперстного вместе с Нюрой Пашкиной, ткачихой с Черемшанской фабрики. Он бродил с нею по городу, в длинно. пальто с сверкающими клочьями парусины, и смотрел на ее локоть, боясь прикоснуться к нему.
— Это что находится? — спросила она, указывая на желтое здание на горе.
— Приемный покой! — ответил ей Пятиперстный, передвинув картуз на лоб. Глядя вдаль, он помахал рукой и сказал: — А там во-он кла-адбище!..
— А это что находится?
— Музей!
Нюра Пашкина выпятила комочком губы, пожевала их как ирис и, сморщившись, протянула:
— Все у вас ску-ушное...
После этого Пятиперстный натянул картуз и пошел в фабричный поселок Черемша. Там, в большой казарме, в каморке, упрятанной в темный коридор, он нашел Нюру Пашкину.
Выйдя с Нюрой Пашкиной за фабричные ворота, Пятиперстный спросил у нее, указывая рукой на флигель:
— Это что у вас?
— Фабком! — ответила она.
— А это что? — спросил он, указывая на высокое, в стеклах, строгое и простое здание.
— Клуб!
Он остановился на пустыре, поразившем его красотой пейзажа. Пустырь следовало обвести рамой и взглянуть на него с пригорка, получится картина Левитана. На нем по ровному плацу расстилалась первовесенняя трава, опутанная лапками сухостоя, ветками, «кашкой-молокашкой», изумрудными стекляшками.
На таких пустырях воздвигались храмы. Он был оплетен частоколом, в траве лежала кирка, торчком выпирал мешок, горбато вспучился свежепрорытый канал, — это портило пейзаж. Все же Пятиперстный, указывая на пустырь, спросил у Нюры Пашкиной:
— А это что?
— Место для ткацкого корпуса! — ответила она.
И остановившись перед Пятиперстным, оглядывая его, до клочьев парусины на пальто, насмешливо сжала губы, удивленная странной и чуждой фигурой этого человека, проговорила:
— А вы попробуйте нарисуйте ткацкий корпус. На конкурс...
В воскресенье она принесла ему в большом запечатанном конверте «условия для конкурса», и он начал чертить рейсфедером по белой ватманской бумаге ткацкий корпус, воздвигаемый на пустыре, поразившем его красотой пейзажа.
Весной он взял чертеж и пошел с ним на Черемшанскую фабрику.
Уйдя за крутосклон, поросший хвощом, он увидел свежеспиленные, еще в опилках, тепло и мягко нагретые солнцем, пни.
Невдалеке лежали поваленные в траву сосны, переплетенные веревками, как огромные пучки хвороста.
На полянке, обведенной колышками, остро вбитыми в землю, примятая трава была наслежена кирпичной пылью, известкой, окурками. Он вышел на желтый глиняный обрыв, поднялся, взглянул вниз — и вскрикнул.
Снизу выплывала Черемша. На пустыре торчала кирпичная стена строящегося ткацкого корпуса.
По стропилам шли каменщики, неся на носилках известку, издали похожие на санитаров.
Под невысоким черемшанским обрывом люди выплывали крупно, в известковых пятнах
Солнце ушло в алебастр.
— З-з-з, ра-аз, еще ра-аз! — кричали внизу рабочие, и Пятиперстный, напряженно вглядываясь в корпус, построенный не по его плану, сильно сжал в руке чертеж и пошел в обратный путь, к городу, пораженный тем что увидел.
На пустыре погиб «пейзаж».
Храмы строятся только из фанеры, игрушечные, корпуса же возводятся настоящие, из кирпича.
— Игрушки! — крикнул он дома, над храмами.
Он накрыл макеты черной пелериной с бронзовыми львами и вынес их в сени.
Подойдя к столу, он взял радио-трубку и услышал в ней знакомый голос безбожника:
— Говорит Москва... Говорит Москва... Радиостанция Коминтерна... На волне... — И, все еще увлеченный фактом передачи голоса по воздуху, крикнул в сени, где у старой стены стояли никому уже ненужные игрушечные храмы:
— По радио говорят, что бога нет!..
***
Давид Хаит. Художник: Константин Ротов. Публикуется по журналу «30 дней», № 4 за 1930 год.
Из собрания МИРА коллекция
