«Миша». Константин Тренёв

Когда старый Грач с Грачихой отъехали от ветряка, солнце уже стояло низко над снегами. Поднималась низовка. Ветряк работал бодро. Ветер дул навстречу, и Грачиха сидела в розвальнях спиной к лошади.

Ехали молча. Только дед понукал лошадь. Четырехкрылый ветряк с холма все махал другому, далекому ветряку, по ту сторону буераков, манил к себе. Но тот стоял, грустно склонив одно крыло, подняв другое: не в силах выбраться из сугроба.

А Грачиха смотрела на него и думала: не забыть заехать в кооператив, купить внукам гостинца. Дорога юркнула в балку, потом сверкая поднялась на бугор, потянулась меж кукурузищ.

От накатанной дороги побежала в сторону узенькая запорошенная снегом дорожка. Она, видно, бежала туда в балку, откуда поднимался чуть заметный на снегу дым.

Когда сани поровнялись с этой дорожкой, дед Грач натянул вожжи, лошадь остановилась. Дед не оборачиваясь прорычал в мерзлую серую бороду:

— Ну?

Бабка молчала и вздыхала.

— Да ты мне тут пар не пускай! Ну?

— Да уже и сама не знаю...

Бабка вытерла посиневший нос, спрятала глаза под красные веки.

— Она не знает, старая стерва! проклятая лисица! — зарычал дед, дернув за левую вожжу и что есть силы вытянув рыжую кобылу кнутом; кобыла круто свернула на маленькую дорожку и побежала по ней скупо, нехотя.

Но дед подхлестывал ее и уже кричал снегам:

— Она не знает! Не она целый год грызла голову! Да его, сукиного сына, не то что ехать до него, на семи суборах его проклясть — от родного дому до босяков в затья пристал!.. Голодаешь? Ну, и голодай, харцыз! Завоняла тебе родная хата? Сдыхай, шельмин сын, под чужим тыном!

Грач замолчал... Грачиха тоже молчала. Радостно и тревожно смотрела на убегающую из-под саней пушистую дорогу. Запахло дымом. Сани остановились в балке, у одинокой, наполовину занесенной снегом мазанки. Рядом ютились под обрывом еще с полдесятка таких же мазанок, не огороженных, затерявшихся в сугробах. К мазанке прижался маленький сарайчик с раскрытой дверью и копна занесенной снегом соломы. Выскочившая из сарайчика серая собака залилась хриплым лаем.

Пегий поросенок остановился в черных дверях и тревожно хрюкал. Мазанка косилась на приезжих двумя маленькими окошками. Больше никого не было. Потом вышла, накинув свитку на голову, молодая женщина. Подошла к саням. Грачиха увидела под свиткой насторожившиеся маленькие серые глаза.

— Ну, здравствуй, дочка, сказала бабка ласково. — А где ж Миша?

Маленькие глаза ласково засветились, сверкнули большие зубы:

— Миша у суседа. Зараз кликну. Да вы ж... в хату заходите.

— Позовешь, — не откажемся, — сказала бабка; — Домна, кажись?

— Домна.

Дед сидел молча, уставившись злыми плачущими глазами в рыжий хвост.

Бабка вылезла из саней и, стряхивая с шубы солому, заковыляла к мазанке.

— А вы ж, батя?.

Грач буркнул:

— Мне и тут ладно.

— Оклунок-то хоть внеси.

Грач вылез из саней, швырнул на лошадь попону, потом взял в охапку полмешка муки и снес в сени. Хотел было вернуться к саням.

— Что ж, батя, хоть через порог в хату плюньте, — сказала Домна, улыбаясь и кланяясь.

Грач, обивая рукавицей муку с тулупа, вошел в хату, покрестился на образ.

— А вот и Миша...

Вошел Миша с белыми от солнца и ветра усами и бровями, с кирпичными щеками.

— Здравствуй, сынок. Вот мы и приехали... Сердце-то родительское, видно, посговорчивей.

Миша стал у порога. Голубые глаза смотрели в окно:

— Сердце тут, мамаша, никакой сути не играет, кроме, как неприятность.

— Ушел-то ты, сынок, из дому неладно.

— Ушел я не через сердце, а через голос. При вас Омельян остался и все хозяйство. А мне от вас ничего покеда не нужно. Спасибо, что не забыли. Ну только прошу я вас больше не ездить.

— Да чего ж так-то?..

— Да того, что я с вами никогда голоса не достигну. Вон вы только на двор, а сосед уж кричит:

— Беги, Михайло, родители кулацкое благословение привезли...

— Полмешка муки в сенцах, — сказала Домна.

Миша взглянул в сенцы, заморгал глазами, стал похож на мать.

— Вот что, везите эту муку от греха до дому.

— Да с чего ж ради! — вскрикнула Домна.

— Ай разбогател?

— Я, батя, не за богатством, а от богатства сюды пришел.

— Он за голодной смертью пришел! На прошлой неделе куска хлеба в хате не было! Кабы отец с чугунки не принес, сдохли б... А он, Мишка, за зиму четыре семьдесят заработал!.. Порося за два десять купили, а чем его кормить?

— Это другое дело. А ты помолчи.

— Чего ж это я буду молчать? Меня голосу еще не решали.

— Гляди — решу.

— А ну, попробуй!

Домна вытянула к Мише исхудавшую шею. Маленькое бескровное личико побелело от злобы. Голос захрипел:

— Не я к тебе, ты ко мне в хату пришел! Ты через меня голос добыть хочешь, а я через тебя с голоду подыхай? Не желаешь кормить—иди к родимцу за правами, куды хошь!

— Да возьми же ты, дурная, в своей голове, что ежели дознаются, что я не порвал с родительским кулацким элементом, то сроду в правах не восстановят!

— Да грец тебя побей с твоими правами, когда жрать нечего!..

— Так ты чего ж? Шла за пролетария — на кулацкий харч надеялась?

Домна стукнула кулаком по столу:

— Да ты-то на что, мальчик, надеялся!

— А ну, цыц...

Домна подошла к порогу, отворила дверь:

— Последний сказ: не берешь муку, — можешь сам убираться!

— Не студи хату!

— Не твоя! Уходи — запру...

Миша молчал. Брови и усы пуще побелели на кирпичных шеках. Грач, все время не проронивший ни слова, поднялся со скамейки, надел капелюх.

— Ну, мать, погостевала, едем. Ночь заходит.

Грачиха застонала:

— Ох, сынок, сынок...

Грач спросил из сеней:

— Так как же, Михайло? Брать муку аль оставить?

Михайло не сразу ответил:

— Ладно... Ну-ка ты... Дай там мешок под лавкой, пересыпать.

Миша пересыпал муку в свой мешок, а в отцовский быстро нагреб кизяков со снегом, вскинул его на плечи отцу.

Грач не успел зарычать, а Миша уже шепнул:

— Передом идите, батя, а вы, мамаша — следом. Не огорчайтесь: зараз буду крыть на всю балку почем зря.

Грач остановился на пороге:

— Это... как же...

— Да не в сурьез. Чтоб голота чортова слыхала. Может, мамаша, выразится какое слово неподходящее, так вы без внимания.

Шли от мазанки к саням гуськом: широко шагал прямо через сугроб Грач с мешком, Грачиха брела по снегу, спотыкаясь и барахтаясь, и не поспевала, а Миша в след кричал громко, так, что слышали даже у крайней мазанки:

— Убирайтесь с вашею кулацкою мукою к чортовой матери!.. Думаете, оклунком муки пролетарият купить? Большой интерес!.. Да для меня рабочий класс в сто разов интересней всяких родителей! Вы с меня всею жизнь жилы тянули! Эксплоататоры, кровопийцы! Теперь мы вам, сволочам, дадим ладу!

Грач не вынес:

— Погоди, сукин ты сын! И я ж тебе дам ладу!

Бросил мешок в снег и вскочил в сани.

Бабка упала в сугроб. Снег набился под платок, в рот.

— А ну, без баловства! — закричат Миша: — поднимать тут вас батраков нету.

Подхватив ее под руки, поволок в сани и, оглянувшись на слепые окна, зашептал:

— Через месяц голос верну, и Домну к грецу... Меня Уляша Савкина с весны ждет... Две телки, стригун и сама — не с этой кошкой ровнять. А к пахоте рыжую мне выдадите.

— Я тебе выдам, бандитская харя!

— Закон, батя, выдаст, сказал Миша и опять закричал, изо всей мочи, хлестнув рыжую:

— Вон, грабители, с пролетарского двора! Чтоб духом не пахло!

До поворота на большую дорогу Грачи ехали молча.

Когда повернули, Грач спросил:

— Что, стерва, набилась к сыночку на угощение?

— Да разве ж он по-настоящему. Сказано ж‚—пока голос добудет.

— Добыл уж... Пока я живой, пущай не приходит, сукин сын! Пущай по другим местам свой голос попробует!

— Что там уже... когда ж... спробовал.

— А ты мудрая? — вдруг закричал Грач: — намудрила; чтоб ты сдохла! Сорок седьмой год я от тебя терплю мудрости! За сорок семь годов ты мне с своею роднею всю шею перетерла! И браты твои такие ж были бандиты! В приданое за тобой что дали? Родитель мой, царство небесное, трех меринов в запряжке выговорил — львы, а не кони! Также и все три телеги на железном ходу! За день до венца, мошенники, все прасолу сбыли... А мне что подсунули? Буланый с кострецом, чалый без зубов, а пегого вскорости ж посля свадьбы ободрал! А с саду урожай как поделили? Себе сто пудов антоновки, а мне четыре мешка кислиц!

— Да уж и саду того тридцать‚ годов звания не осталось, и браты давно на том свете, и самим пора...

— Да я на страшном суду сыщу!

Ехать до хутора было еще версты четыре, через село. Быстро вечерело. Розовый снег быстро перекрашивался в синий.

Когда въехали в село, бабка вспомнила, что надо бы заехать в лавку—ребятам гостинца купить, да теперь уж рассердился старик — лучше не перечить. Вон она и лавка-то еще открыта...

Грач вдруг повернул к лавке, остановился. Бабка сидела не шевелясь.

— Ну?

— Чего это? — притворилась Грачиха.

— Чего сидишь печерицей.

— Разве что внучкам купить...

— Не собакам же.

Когда выезжали за село, уже стемнело. и в избах зажглись огни. Ехали молча. Бабка стала думать, что давно уже, еще засветло, надо было подоить корову, а невестка больна...

— Сто чертов тебе с твоими гостями! — выругался вдруг Грач: — через вас корова спортится!

Хлестнул изо всей силы по лошади. Лошадь так рванула, что бабка слетела с мешка в розвальни. Распахнулась шуба. Полу трепало ветром.

— Да не волочи мне, стерва, шубу по снегу, — закричал Грач, заботливо укутывая Грачиху и помогая ей сесть на мешок: — держи морду от ветру!

А ветер к ночи сразу усилился и, забегая со всех сторон, бросал в Грачей мерзлым снегом.

***

Константин Тренёв. Рисунки: Александр Дейнека. Публикуется по журналу «30 дней», № 4 за 1929 год.

Из собрания МИРА коллекция