В подполье жизни
Текст: В. Холодковский
Фото: (?)
Публикуется по журналу «Красная нива», № 27 за 1926 год. МИРА коллекция
***
Большие звезды мигали в ветренном осеннем небе. Земля летела в будущее, как шальной гоночный Мерседес. На земле тикали часы и цвела цивилизация, Эйфелева башня о чем-то расспрашивала по радио Нью-Йорк, Москва слушала концерт Лондонского Филармонического Общества...
... Именно в эту минуту вихрастый рыжий мальчишка, диким лисенком свернувшийся в глинистой ямке под платформой вокзала, вскочил на четвереньки, словно готовясь уползти куда-то в гнилую холодную темноту и оскалил зубы:
— Кто?..
Сквозь выбоину в деревянном настиле платформы падала неширокая полоса света.
Оглушительно выпустил свистящий белый пар подкативший паровоз...
— Чего те надо?
Страх и угроза в детском хриповатом шопоте, гнев и недоверие в ребячьих глазах. Но глядит на рыжего пара таких же испуганных, по звериному молчаливых глаз и голос, такой же простуженный, детский слышится:
— Брось, чорт! Шо тебе тесно тут што-ль? Агент хряет...
И быстро, то падая на четвереньки, то поднимаясь на ноги словно звереныши на дыбы, побежали, уползли двое в глухую скользкую темноту... А издали с тихим урчаньем подкрадывалась, делая по временам стойку, осторожная ищейка...
***
Вот все, что я знаю о детстве Васьки-Петушка: наиболее ранний факт его беспризорной биографии. Вернее догадываюсь, что это было примерно.
Разве не десятки, не сотне таких же Васек — рыжих, белобрысых, черномазых — совершали и совершают бесплатные путешествия под вагонами и в трюмах, искали и до сих пор ищут себе под вокзальными платформами, в котлах и трубах, под мостами, в бочках из-под цемента, в, заколоченных на зиму лотерейных будках, в разрушенных домах?!. И живут-живут своей беспризорной звериной жизнью до тех пор, пока на драное, голое плечо не ляжет мягкая, но настойчивая рука «детского инспектора».
Вот как сейчас — на Васькино ожесточенно-вырывающееся плечо...
Мы нашли его и еще его двух спутников где-то на невообразимых задворках разрушенного дома на Колтовской. Туда мы пробрались с трудом и опасностями. Единственный двереподобный пролом в руинах был заложен старательно кирпичами и только поодаль зияла дыра впору 10-летнему акробату на животе пролезть, а куда же нам взрослым, не гибким, не уличным человекам?
Кто-то догадался толкнуть плечом кирпичи и через 5 минут мы входили в пролом. Словно в черную дыру, ведущую в другой мир, в подполье жизни... Там, на улице, грохотали трамваи, кричали газетчики, сновала деловитая толпа, здесь, мир и жизнь слышались будто под сурдинку...
Тихо было среди камней, тронутых первым снегом, и только большие звезды мигали в холодном небе.
Дверь, прислоненная к косяку... Кто-то из нас толкнул ее, шагнули в тот же миг тяжелый кирпич грохнулся откуда-то сверху, задев козырек кепи.
— Ого западня!.. Теперь они, пожалуй, улизнут!
Но крепок первый полуночный сон беспризорного... Даже электрический сноп фонарика не сразу растормошил эту кучку кисло-пахнущего тряпья, худых и голых пяток и детских лиц, расчерченных синими тенями. Догорала в углу самодельная печурка. Через широкую щель в потолке сеялись танцующие снежинки...
— Трое вас? Давно ли живете в этой каморке?
Старший поддернул штаны, зевнул и, оглядев «инспектора» скучающе-злыми глазами, презрительно передразнил:
— Ко-мо-орка! Говорить-то еще не научился. Кемарка, а не каморка!
— А я ведь тебя вспоминаю теперь, говорил по дороге инспектор старшему из трех подобранных нами беспризорных. — Ты «Васька-Петух». А фамилия твоя какая?
— Не знаю. Забыл. Меня все Петухом зовут.
— Этот мальчуган, — шепнул мне мой спутник, — любимец здешних хулиганов.
Когда взрослым Васькам вздумается поозорничать или прохожего задеть — они «Петушка» подсылают. И ждут пока прохожий, обозлившись, не прикрикнет на мальчишку, — тогда они выступают на сцену: — Ты что же это, маленьких забижать?.. Не так давно одному из наших дружинников нож между лопаток вогнали еле выжил.
Кажется «Петух» расслышал этот тихий шопот судя по глазам: из хмурых и наглых они вдруг стали безмятежно-невинными. И только рыжий хохолок на голове — тот самый, за который Ваську «Петухом» прозвали, затопорщился из-под оторванного козырька настороженно и сердито...
— В детский дом ведешь? — спросил он немного погодя. Он не считал даже нужным скрыть насмешливость тона и продолжал: — Все равно убегу. Не впервой. Так убегу, что уже не сыщешь...
А у трамвайной остановки, когда нас затолкала толпа, Вася-Петушок вдруг рванулся из рук инспектора. Тот успел только сорвать шапку с Васькиной головы. Этого Васька не ожидал: он остановился в нескольких шагах и принялся плаксиво уговаривать:
— Отдай шапку, слышь? Отдай мою шапку! Шо я тебе сделал?
В этот момент он почему-то ценил свою рваную шапку больше, чем свою беспризорную свободу. Но, принимая шапку, он успел еще злобной и короткой хваткой укусить крепко державшую его руку.
***
— А ты, Володька (тебе прозвище «Турман»?), — сколько лет шатаешься?
— Летом 3 года было...
Да, да, с той самой, очевидно, далекой уже теперь ночи, когда под вокзальной платформой он наткнулся на оскалившегося звереныша-Ваську и узнал первобытную вражду дикаря с дикарем из-за логова. Они вместе «тикали» от ж.-д. агента и от страшной ищейки, но тем не менее потом в безопасности, вероятно, подрались чтобы нащупать, так сказать, «удельный вес» друг друга. И, только раскровянив носы, помирились, сжились, сроднились.
И где-нибудь на развалинах разрушенного дома усвоили оба они первый закон «социального» сотрудничества: вдвоем лучше жить, теплее спать, легче пропитаться, удобнее воровать...
Так слагается опыт беспризорного: для чердачной кражи — «стрема» нужна, для магазинной — без трех никак не обойтись: один «заходит», другой «покупает», третий — у дверей караулит... Трое это уже «ГОП».
А бывает, что и по десяткам, даже по нескольку десятков собираются беспризорные и лишь прошлой осенью милиция разогнала целую «гопскую» республику на Торговой улице, «отложившуюся» от детдома и обосновавшуюся в нежилых флигелях «детского городка».
Как буквы алфавита — медленно и прочно усваиваются законы беспризорного подполья... Законы «гопа». Законы улицы. Законы рынка. Законы ночлежки — о, это, может быть, самый взрослый, самый звериный закон.
Недавно в детдом пришел сам пришел — 15-летний беспризорный подросток с обожженными руками и ногами. Это так пошутила с ним воровская шпана в ночлежке.
Когда мальчуган, смертельно усталый после путешествия в угольных ящиках, заснул в ночлежке, положив под голову сапоги, его привязали к нарам, засунули между пальцами рук и ног пучки соломы и зажгли.
А сапоги украли...
Казалось, что между обожженным до костей мальчиком и темным миром его беспризорного прошлого лег ужас непереступаемой пропастью. Но — зажили раны и «вольный» волчий инстинкт победил: подросток ушел из детдома. Вернулся в ту же истязавшую и обворовавшую его ночлежку.
Но вернулся уже не «новичком», не жертвой: находчивый, сильный, умный — он быстро стал «горловым», старшим и теперь он сам взимает дань с новичков, сам выворачивает уши маленьким, и сам при случае может поджарить пятки тем ребятам, которые случайно, как некогда он, попали в ночлежку. Тем, у которых где-то, может быть, есть и дом, и мама, но которых, как некогда его, позвала улица…
***
Гоп, ночлежка — это для мальчишек: те все выдержат!.. Беспризорные девочки — это встречается реже. Но зато — как незабываемо запоминаются эти встречи с беспризорными Шурками, Нюрками и Маньками...
Все лишения, голод и стужа беспризорных Васькиных гоп безопасней, безвредней — чем, скажем, «комфорт» женской ночлежки, там, на Расстанной, близ Волкова кладбища или в жутких домах на Лиговке, на Гончарной, на Гатчинской — в домах населенных торговками, проститутками, нищими... То, что беспризорная (или вернее «безнадзорная» — это встречается чаще) девочка видит и слышит там обжигает душу больнее, чем солома босые пятки.
И это оттуда, с «Расстанных» выходят 12-летние «хмары» и «хипесницы», уличные «певички» и бродяжки, нищенки с ирисками и с глазами прожженной проститутки.
Иногда они действительно продают ириски, иногда — друг друга.
И это они — втроем, вчетвером— поют про «Трансваль, страну родную», сидя в слякоти и снегу, где-нибудь около гастрономических и кондитерских витрин или на мосту, где вздыбились Клодтовские кони... Это они, выдерживая любой взгляд, угадывают «покупателя» в подозрительно участливом негодяе и смотрят и спрашивают голубыми и наглыми главами, только знака ждут, чтобы, улыбнувшись привычно и понимающе, уйти с — «дядинькой» в темноту скверика или под мост, в гудящий потаенный мрак...
Нет имени и слов нет у этой позорнейшей прокаженной главы с беспризорных потерянных девочках. Оттуда, из-под этих жутких мостов выходят страшные, незабываемые характеры...
Вот Нюрка Ц. Сильная; почти мальчишеская натура, в Одессе (там климат позволяет) жила с мальчишками в гопе.... С 10 лет одержима страстью к путешествиям, с 10 лет промышляет кражами и проституцией, с 10 лет больна сифилисом. Ненавидит мир и мужчин. Ее лечили — а она убегала из больницы: метить, заразу сеять!.. В детдоме, куда ее, 14-летнюю, насильно хотели водворить, она расхохоталась в лицо заведующей:
— Что вы со мной как с ребенком говорите! Мне уже сколько вливаний делали, а вы! Я с налетчиком жила — на моих глазах его в хазе кокнули, аж мозги разлетелись а вы!.. Дуры!
И вдруг, уронив голову истеричным, замученным шопотом: Бросьте! Не трудитесь надо мной — мне все равно крышка. Жду, когда нос загниет — тогда покончу с собой, а до тех пор — водка, кокаинчик и мстить, метить... Ее лечили, залечили, кажется, тело, но душу — вылечить не смогли: ушла Нюрка.
Но иногда... Ах, странные девичьи души расцветают иногда возле гнилых кладбищ обреченного проклятого быта!
В детдоме для трудновоспитуемых девочек мне показали 15-летнюю Х. Она не с улицы, она не беспризорна — у нее есть мать, мать проститутка. Продавала дочь, сама продавалась на глазах у дочери...
Дочь видела и узнала все до конца, до последних тайников. Она даже дралась с «гостями», защищая свою мать от пьяных побоев. Но, наконец, обоим стало невыносимо и мать привела свою девочку на Казанскую: «сжальтесь, возьмите в детский дом!..» И прощаясь, плакали обе: проститутка и дочь ее и обнимая мать, рыдала девочка:
— Мамочка, кто ж тебя теперь защищать будет?!.
В детдоме я внимательно вгляделся в этого ребенка. Она была больна — уши надуло и лежала в лазарете, читала...
Миловидное, немного сонное личико, ясные детские глаза — кто мог бы прочесть в них ее мученическое страшное прошлое?
А из-за спины этой девочки, такой обыденной — на меня глянула другая пара глаз: острых, зеленых, презрительно-злых...
Маленькая горбунья усмехнулась недобро и взросло, встретившись с моим взглядом, и снова склонилась над вышиванием — спокойная, равнодушная, какая-то... неприятно примерная.
— Кто это?
— Злой гений нашего детдома... Невероятно испорченное и злое существо... В прошлом — кражи, проституция ее тянуло почему- то, главным образом, в казармы. Она крайне дерзка, но — не шалит. Она предпочитает подбивать других. Пользуется колоссальным влиянием.. Одну истеричную девочку довела почти до психоза: приказала ей влезть на печку, кричать петухом и бросать оттуда кирпичами в каждого, кто подойдет..
***
Да, вот эти глаза, и другие, и тысячи других- каждая пара беспризорных глаз, которые встречают вас мольбой или насмешкой, детской ясной улыбкой или взрослой ненавистью — на рынках, в трамвае, в детдоме, — это — черные проломы в другой мир, в подполье жизни и может быть — чем голубее они, голубей сицилийского неба — тем черней и загадочней.
Никогда — во имя великой правды жизни! никогда не сравнивайте плоско и сентиментально этих беспризорных глаз с «синими звездами».
Звезды ничем не похожи на них. Звезды — там, далеко, в глубоком небе, большие и чужие и беспризорным глазам до них столько же дела, сколько до Эйфелевой башни и цветущей цивилизации...
И никакое радио не передаст ужаса тех слов и тех слез, тех загадок и трагедий, что звучат и стынут в тени вокзалов и под. черными мостами, на вечерних похотливых улицах и в развалинах беспризорных «кемарок».
