«В Лонде». Илья Эренбург

От солнца и от козьего молока Эдди быстро поправилась. Ее глаза теперь перестали недоумевать. Они радовались. И эта радость рождалась от запаха лаванды на крутых холмах, от плеска средиземных волн, которые, баюкая Эдди, укачивали тысячное поколение богов и коз, может быть и от моего добродушного лая, когда я удивлялся «почему ты, Эдди, смеешься», а сам смеялся.

Мы жили в маленькой рыбацкой хижине. Я разводил огонь и варил макароны. Охраняли нас колючие как проволока кактусы и наша чуждая людям радость.

Я как-то сразу постарел, но эта старость была легкой. Погасив не нужные страсти она принесла свободу. Я узнал как хорошо жить без тщеславных помыслов и без обязательного притворства.

Прошлое, будь то писание романов или же одинокое маячение по призрачным улицам Парижа, казалось мне далеким, невнятным, как чужой и плохо пересказанный сон.

Я научился штопать белье Эдди и курить трубку ни о чем не думая.

Нам завидовали. Улыбки не сходят даром. Они прощаются толь богатым туристам и еще посетителям кинематографов.

Нелепая радость какого-то чудака с трубкой и с девочкой раздражала наших соседей. Они не понимали почему я улыбаюсь и это оскорбляло их. Вначале они еще пробовали меня допрашивать. Я был слишком счастлив, чтобы обижаться. Я вежливо кланялся встречным фермерам и заранее благодарил их. За что? За солнце, за цикад, за жизнь. Я не понимал, что эти любезные приветствия только ловкие приемы лазутчиков.

Так было установлено, что я русский, что Эдди не моя дочь, что родилась она в Берлине, что я беден и никогда не хожу в церковь. Это оказалось достаточным, чтобы породить подлинную ненависть.

Человек не умеет обрабатывать землю и у него нет ренты, следовательно, это либо уволенный чиновник, либо, попросту, вор. Кто знает какие слухи ходили по деревне, не стыдясь ни мечтательных глаз бродячих кошек, ни звездной геральдики мимоз.

***

В нашем раю, среди лаванды и коз, оказались люди, те, что зарывают в огород пачки обслюнявенных ассигнаций.

Оглушенный выпавшим на мою долю счастьем, я долго не замечал растущей неприязни. Двери нашего домика покрывались гадкими надписями. Булочница отказалась отпускать мне хлеб, насмешливо предлагая сдобные булочки.

Мне приходилось теперь каждое утро ходить в соседний поселок. Мы подобрали как-то бездомного котенка с мокрой от ужаса шерстью и с глазами расширенными одиночеством.

Я не мог не узнать в его отчаянном мяукании тех сиротливых часов, когда я плакал под зеленым мостом Сены. Он нежно лакал молоко и мурлыканьем старался передать нам всю свою бесхитростную признательность. Он играл с мячиком Эдди, как Эдди играла с луной. Через три дня он пропал.

Он вернулся ночью, отмеченный человеческой злобой. Кто-то остриг ему когти и обрубил хвост. Его шерсть была в крови, а плач как бы говорил: «я теперь все знаю». Чем я мог его утешить?

***

Так настала развязка. Мы шли c Эдди среди ферм и виноградников. Какой-то мальчишка бросил в нас камень. Он промахнулся. Но Эдди села на дорожную пыль и заплакала. Я спросил обидчика:

— Почему ты это сделал?

— Потому, что ты убежал из сумасшедшего дома и украл девочку. Да, это все знают — ты крадешь детей.

Я понял, что его натравили на меня взрослые, и темные, как тупики деревенских улиц, люди. Но почему они нас преследуют? Я подошел к толстому фермеру, который совместно с домочадцами и с работниками собирал виноград. Его лицо яркой окраской и зажиточным пафосом напоминало огромную тыкву сельскохозяйственной выставки. Я снял шляпу и спросил его:

— Почему вы нас преследуете?

Он не удивился, но прежде, чем ответить аккуратно положил отрезанную гроздь в корзину, смахнул с потной шеи мух и ногой оттолкнул доверчиво тявкнувшего щенка.

— Потому, что вам здесь не место. Вы не турист. У вас нет земли. У вас ничего нет. Это мы должны спросить вас — почему вы сюда приехали?

Я растерялся. Наивно было представлять себе деревню Лонд департамента Вар мифологическим раем. Что я могу ему ответить? Нельзя же среди этих помидоровых щек и лоснящихся от бараньего рагу глаз заговорить о роковом лабиринте парижских улиц, о бешенстве ламп или о заводных манекенах. И без того они считают меня сумасшедшим. Следует усвоить психологию этих существ, знающих только обкуривание лоз и лимузины анемичных англичанок.

— Я приехал сюда из-за Эдди. Моя девочка больна. У нее рахит. Ей предписаны солнце и море.

Тогда тыква расхохоталась. Это очень страшно, когда тыквы хохочут. Фермер смеялся так, как будто перехитрив соседа, заколов свинью, зарыв в канавку очередную тысячу и ради праздника надев крахмальный воротничок, он полоскал после обеда рот терпкой водкой и родовой руганью. Он смеялся до лиловых пятен и до злых слез.

— Это не ваша девочка. Мы все знаем. Если она умрет, я не буду плакать. Честное слово, я не буду плакать...

Я оглянулся — на дороге плакала перепуганная Эдди. Я бросился к ней. Я хотел защитить ее от этих беспощадных корнеплодов. Фермеру я ничего не ответил, да он и не ждал ответа. Вдоволь насмеявшись, он принялся за прерванную работу. Нас долго провожало улюлюканье его семьи, и цепкий как репейник лай науськанных собак. Эдди билась в слезах. Я взял ее на руки. Я пробовал ее успокоить:

— Мальчик злой. И собаки злые. Ты — собака, а они на тебя лают.

— Эдди, эти собаки не злые. Они лают по обязанности. Их заставляют лаять люди. Люди их заставляют даже кусаться. А у них добрые карие глаза и они нежно пахнут псиной. Эдди, мы будем жить без людей. С собаками и с солнцем. Ты видала остров напротив нашего дома. Мы уедем туда. Мы возьмем с собой козу и котенка.

Эдди ничего не ответила. Она спала. Я сел у окна и закурил трубку. С жадностью глядел я на остров, розовый и пепельный в этот час заката. Там наверное зайцы, которые не знают что такое дробь, и невинная трава без консервных жестянок. Там мы найдем покой, далеко от лихорадки монмартрских реверберов и от злого мясистого сна обезумевших людей. Я улыбался острову, Эдди и сонливой лодке. Мы уедем туда завтра...

***

Мы никуда не уехали. Когда я подошел к Эдди, чтобы поправить одеяло, сухой румянец щек и пламя глаз сразу сказали мне все. Я заметался, как подшибленная утка. Я бессмысленно хватал то стакан воды, то теплое одеяло, то деревянного барашка, любимца Эдди, как бы прося у этих вещей помощи. Напряженно старался я вспомнить мое далекое детство с его болезнями, компрессами, микстурами. Что делать? Доктор?

Но в Лонде нет доктора. Последний поезд ушел час тому назад. До ближайшего города шестнадцать километров.

Жар и бред говорили, что ждать нельзя. Я побежал к Лубэ. Это был самый богатый винодел Лонда. Каждую пятницу он возил в город виноград на спесиво отлакированном автомобиле. Я знал, что он сдает машину туристам. Лубэ показал мне бархатный жилет и два глаза, голубые как его небо.

— Триста франков и деньги вперед.

— У меня сейчас нет трехсот франков. Только сто восемьдесят. Возьмите их. Я вам отдам остальные. Я пошлю телеграмму в Москву. Мне вышлют, обязательно вышлют. Только скорее! У нее сильный жар.

— Чтоб я поверил какому-то проходимцу!.. Я не повезу вас. Вы слышите, я не повезу вас, даже за все триста франков. Вы мошенник или цыган.

Он закрыл дверь и угрюмо прикрикнул на меня защелкой.

— Я прошу вас!.. Скорее!

— Идите! Идите! Не попрошайничайте.

Я обошел местных богачей. У них были лошади, тележки, седла, ослы.

Они блаженно глядели на меня фарфоровыми глазами, как кукла слюнявого идиота, они качали головой, переступали с ноги на ногу и отрыгивали. Одни рекламировали милосердие бога, другие просто советовали подождать до утра. Но никто не повез меня.

Тогда я пошел, вернее я побежал, окруженный невыразимой темнотой южной ночи и злорадным подмигиванием приземистых ферм.

Сентябрьское небо, как слезами, обливалось звездами. Сострадательно скрипела теплая пыль. Может быть, кусты и запертые в конюшнях лошади жалели меня.

Я щупал воздух руками и оступаясь падал в канавы. Я знал одно: впереди медная дощечка «Доктор медицины», звонок, чье-то лицо и спасение.

***

Еще не было полночи когда я пришел в город. Что же, я нашел медную дощечку, даже несколько дощечек. Были и лица, трубки для выслушивания, блоки для рецептов. Но спасения не было. «Завтра с первым поездом!» отвечали мне. А первый поезд отходил в девять двадцать. Глаза, прикрытые стеклышками, казались осмысленными, — они ведь ставили диагноз и читали передовицы. Но час спустя я снова бежал по черной долине.

Я протягивал руки вперед, но в них не было спасения. Я задыхался, я падал все чаще и чаще силы изменяли мне. Но я все же бежал, я бежал к Эдди, которая мечется в темной хижине одна с деревянным бараном. Уже не было в домах огне и спали лошади. Только пахла лаванда и билось сердце.

Эдди не узнала меня. Она металась в бреду. Ее закидывали камнями и ей дарили пылающую крапиву. Когда она приходила в себя, страх и недоумение сводили ее лицо в жалкую улыбку общипанного ангела переводной картинки.

— Ты здесь? Ты пришел? Ты опять уйдешь?

Я хотел утешить ее. Я ложился на пол.

— Да, Эдди, я здесь. Твоя старая собака с тобой. Она больше никогда не уйдет. Погляди — она умеет служить и хлопать ушами.

Я старался как мог подражать движениям собаки. Я махал руками, а сердце билось и не было силы сдержать слезы.

— Собака!.. Пойди сюда, собака!..

***

Oн приехал с первым поездом как обещал. Он принес трубочку для выслушивания и пресловутую свежесть осеннего утра.

— Спасибо, но больше не нужно...

Тогда он снял шляпу и церемонно произнес:

— Примите, сударь, уверение в моем искреннем соболезновании.

Я заплатил ему за визит и пожал его руку в перчатке. Он ушел. Потом он вернулся — это был на редкость добросовестный врач.

— Простите меня, но вы очень странно выглядите. Разрешите мне выслушать вас. Может быть у вас жар?