Дело о задержании целителя
Криминальная хроника на страницах периодики 1920-1930-х годов
Человек, родивший план
Голой ночью пошли вдвоем в Картавку к братцу Якову. Гжатский следователь выработал твердый план еще в женотделе и, обкусывая его теперь в пути также нетерпеливо, как папиросу в зубах, предугадывал детали, довольно улыбался и совсем не слушал спутницу.
Волженорганизатора, пожалуй, следовало послушать. Она вполне дельно описывала братца Якова, его поклонников, среди коих были и коммунисты, пропускную способность его «амбулатории», чудовищно распахнувшую молву чудесах наложения рук, касалась биографии братца, если вообще можно назвать биографией безделье прохвоста, возросшего в семье разоренного революцией плутяги-лесопромышленника, его бюджета касалась, равного содержанию врачебного персонала крупной столичной больницы, и, наконец, предложила свой план, не такой, может быть, оригинальный, как план следователя, но целесообразный:
— ...И провести над ним показательный суд перед крестьянской массой, чтобы посадить его, голым местом, куда следовать, хотя я не возражаю против поставленного вами вопроса...
Она была работницей низового аппарата. Кто не видал этих хлопотливо-кипучих женщин, неуемно готовых на всякие подвиги и жертвы во имя той общественности, которая впервые подняла их тугой пласт; она слегка лебезила перед «дорогим товарищем», старалась говорить грубо по-мужски, смачно сплевывала, выпихивая папиросу за папиросой.
Следователь, родивший замечательный план, слушал плохо, со снисходительным молчаливым превосходством принимая все обилие информации; лишь перед дверью дома братца Якова он категорически предупредил:
— Не сбейся!
— Да что вы, дорогой товарищ, — тиснула она ладным шёпотом. —Да он у меня у самой в печенках по бабской моей линии, да я бы...
Из сеней их окликнул теплый женский голос, и женорганизатор сразу сменила жаркий шопот на бабскую плаксивость.
— За помогой, за помогой и братцу Якову...
Открыла женщина, строго, по-монашески, повязанная до бровей белым платом, а в сенцах с быстротой стрижей мотнулись еще две-три такие же голубицы.
В горнице, куда впустила их белая красивая бездельная рука, тепличная полутьма пугливо играла разноцветными огнями лампад.
Еще не успела женорганизатор размотать повязанную поверх тулупа шаль, как та же женщина тихонько отвела ее в уголок, сонновато разглядывая обоих пришельцев в бок, пошепталась и упруго выехала из комнаты на подоле.
— Упредила бабенка, — прошептала женорганизатор, — чтобы вы беспременно вышли и — тоже, что полагается, платить пятерку гамузом: на божье дело, на бедных, на лекарство. Ах, распротоидолы!..
Целитель появился неожиданно, несколько странновато для своего высокого сана —в прискок, бормоча полувнятные не то стихи, не то заговор, но, во всяком случае, вполне стильное и к месту: «Серу утицу щипать… перья по ветру пущать»… Женорганизатор отнесла эту несчастную «утицу» на свой счет, и сердце её, не хотело быль ощипанным, сразу снизилось. Братец упал на колени перед аналоем; извиваясь червем, которому повредили башмаком один конец, он молился недолго, шепча и ныряя в плечи головой, вдруг вскочил и высокой нотой предложил:
— Выдь!
— Братец, — резонно в свое плане выдержал следователь, — она бывает в болезни буйная, уж я постою...
— Выдь, песий дух! — неистово взвизгнул братец.
Следователь сердито засопел, — не лестно услыхать такую откровенность уважающему себя человеку, но не двинулся, ибо соприсутствование значилось основой его твердого плана.
Не настаивал и братец, хотя опять сердито забормотал о близких его сердцу «серых утицах». Так два замечательных плана, мистический и судебно-натуралистический, вступили в скрытую, но ожесточенную борьбу.
Бочком, подергиваясь, будто весь пружиня, братец подошел к «болящей», схватил ее за руку и увлек к аналою. Поставив перед собой, держа за обе руки, кривляясь губами, накатывая транс на себя и пациентку, он стремительно перехватил ее за талию, прижал к себе.
— Имя?. Трись коленками! Живо! Вперед не суйся! Бори его, бори!.
Последовавшая за сим предложением борьба походила больше на какую-либо разновидность честного фокстрота, но в более сложном темпе, без серьезной сосредоточенности в глазах — глаза у обоих остолбенело болтались. И было жутковато... Но братец слишком «сидел в печенках по бабской линии», к тому же она чувствовала сзади «дорогого товарища», план которого овеществляла...
Поэтому женорганизатор, избегая смотреть в танцующие глаза братца добросовестно семенила ногами, пыхтя и подавляя нарастающую тревогу. Как и подобает мужскому индивиду, братец плясал неистовей, весь выпячиваясь, выкручивая шею и склизло дыша. И было этого, пожалуй, уже вполне достаточно для определения метода братцева врачевания, но следователь еще спокойно выжидал.
— Тверди, —закричал фальцетом братец: — святой Панфутий брадою обойми... Обойми!.. Злого духа рабы твоей изыми... Иззыми!
— Иззыми! —сквозь зубы повторила женорганизатор...
— Не оглядывайся! Ложись, бес!
Она послушно растянулась на лавке, ибо пропиталась дисциплиной, мыслью о необходимости борьбы всеми мерами с предрассудком и тьмой в деревне и твердым планом следователя. Она молчала, не препятствовала хищным братцевым ругам срывать кофту, за кофтой — юбку, хватать ее за шею, грудь, наваливаться чужому потному, сопящему телу. Но немела от ужаса даже в мужестве, изворачивалась боком и, получая пинки, скрипела зубами.
Это тяжелое мужество было отмечено гжатской и смоленской газетами —мужеству — скромное место, герою, родившему хитроумный план — все лавры, ибо «он стоически стоял у дверей, не изъявляя желания уходить…»
Ещё бы взять ему да уйти!
Совершенно так, он «стоически стоял» тогда, как добросовестной, готовой на всякое испытание женорганизатору казалось уже невмоготу длить плановую работу, когда поставила она оба кулака в подбородок храпящему братцу, отпихнула его решительно и не очень, пожалуй, деликатно:
— Нну, ты!
Тогда, нырливо оглянувшись на дверь, где «стоически стоял» слуга закона, братец, одергиваясь, как окунь на лесе, стащил «болящую» за руку, обежал с нею трижды вокруг аналоя, требуя в каждом круге:
— Сплюнь чрез правое плечо! Сплюнь чрез левое! Плюнь перед собой!
Сим и прикончился ритуал. Дрыгая ногами, накручивая десницей, будто наглядно демонстрируя, как поверженное, расстроенное до полной паники, внушительное количеством, беспокойно - брыкливое стадо бесов неслось от него прочь, не без тенденции отдельных буйных членов улизнуть, на манер строптивого бычка, братец исчез во внутренних покоях, захлопнув за собою дверь. Здесь, в ритуале, было все прочувствованно — даже отчаянная возня за закрытой дверью, даже судоржный скрип половиц так легко, в самом деле, управиться с чёртовой дюжиной своенравных демонов!
Женорганизатор одевалась дрожащими непослушными руками, пылала румянцем, сдерживала (что таить!) клубок непрошенных слез, герой, родивший план, молча торжествовал победу; лампады чуть потрескивали, дая теплый свет. Опять появилась голубица в платочке; опять умягчительно шептала:
— Силою изошел братец.., Огорчили неповиновением... Но воздействует... А то приедете еще...
...Они так и сделали, и свершили второй рейс к братцу той же ночью. Бок о бок со следователем, начмилицией и понятыми, сбив привычную кепку на затылок, неслась женорганизатор. Она внутренне еще содрогалась от плана (о возможности бережного отношения в женщине она может быть и не подозревала), но выслушивая четырехугольные намеки, хохотала звонче всех — все-таки, сидевший долгие годы в бабских печенках братец, о котором она давно стучала во все партийные и советские двери, был поддет прочно. И тому порукой тут, рядом, — следователь, который, подмигивая огоньком папиросы, уже определял:
— Кукукнем его по сто двадцатой!
— А что голосит сто двадцатая, дорогой товарищ?
С индюшечной солидностью следователь промолчал. О чем ему было говорить? К сожалению сто двадцатая статья уголовного кодекса решительно ничем не грозила герою, родившему замечательный план уловления прохвоста.
***
Виталий Федорович. Публикуется по журналу «Суд идет», № 10 за 1926 год.
Из собрания МИРА коллекция
