Задворки эстрады

Текст: Пётр Жаткин
Рисунок: Михаил Гетманский
Публикуется по журналу «Цирк», № 6 за 1926 год. МИРА коллекция

***

Морковка

Плывет пелена густого табачного дыма и в ней плывут смятые, склонившиеся над кружками пенящегося пива лица.

Ночь в пивнушке.

Глубокая ночь.

В открытую дверь виден кусок тротуара с толкущимися у витрин пестрыми женщинами. Вокруг меня плетется спотыкающаяся беседа.

С улицы в пивнушку входит мальчуган и, пробравшись меж столиков, карабкается на заменяющие эстраду пивные ящики. Здесь он как у себя дома.

В руках ореховая палка, на голове заросли непокорных ржаных, пытающихся закрыть смелый лоб волос и удивленно блестящие глаза. Все существо мальчугана кажется пропитанным задором, будто жизнь для него цепь нежданных столкновений.

Мальчугана узнали:

— Морковка пришел!

Все вокруг него сразу оживилось. Собутыльники подмигивали друг другу, прищелкивали языком:

— Ну же, ну, Морковка, качай!

Морковка откашлялся и, сохраняя достоинство, подозвал к себе услужливого гитариста.

Когда наступила тишина, он запел, вернее, неустановившимся голосом подростка стал читать куплеты:

«Когда станут меня драть,
Вспомню милым словом мать,
У меня, ведь, нет отца
Лянца...»

И дал сигнал слушателям:

«Дрица-а-ца-ца».

Неистово хлопая по крышкам столиков, притоптывая ногами, вызванивая бутылками и стаканами, рявкнул внезапно в один голос зал:

«Плывет тихо пятый номер у вагона кто-то помер.
Тянут за нос мертвеца».

Опять ошеломляющий припев:

«Лянца дрица-а-ца ца».

Полетели медяки.

Зал требовал исполнения какой-то «Морковки».

Тронув, как полагается заправским певцам, рукой горло, мальчуган завел густо замешанную на похабных намеках историю о том, как кухарка покупала морковку. Куплеты сопровождались жестикуляцией, губы искажались причмокиваниями.

Пел он больше часа.

Стрелка на засиженном мухами циферблате подползала уже к тучной двойке. Официанты с трудом выпроваживали осевших на ноги посетителей.

Мальчуган скользнул к выходу. Я пошел за ним.

На ближайшем углу, где щебетали проститутки, я увидел, как из темноты порывисто двинулась к нему женщина. Фонарь осветил лицо в седоватых буклях. Женщина вытирала мальчугану лоб, нежной рукой пригладила волосы и теплым шарфом укутала горло.

Морковка благодарно поцеловал ей руку и отдал тяжелую от меди шапку.

Плыл сырой предутренний туман. В нем тонула необычайная пара. Уходя, я услышал детский хнычущий голос:

— Мамочка, я спать хочу.

«Мишка на асфальте»

Едва волоча задние лапы, смешно переваливаясь и побрякивая цепью, Мишка лениво брел за своим хозяином, молодым чернобородым цыганом. Сколько раз за сегодняшний день, путешествуя по дворам городских окраин, он показывал свои номера.

— Миша, покажи, как баба воду носит!

— Миша, покажи, как пьяный с ног валится!

И Мишка-для почтенного названия Михал Иваныч, он еще молод — клал на шею палку, катался по земле и густой, колтунами свалявшейся шерстью мел пыль. Прилетел вечер. Шли домой. Лязгала цепь и скучно брякал металлическим языком бубен.

Шли через главные улицы мимо больших улыбавшихся светлыми окнами зданий.

На разбежавшейся гладким асфальтом площади, перед красным длинным домом, Мишку остановила толпа. Опять представление. Ну разве хозяин не забудет усталость, когда в шапку сыпятся медяки.

И опять забухал бубен, и опять над ухом повис грозный и хриплый голос, и опять дернулась цепь.

Мишка, встав на задние лалы и опустив морду, пошел шатаясь. Мишка показывал, как «пьяный мужик с ног валится». Толпа рокотала смехом. И вдруг, откуда-то сверху, оттуда, куда Мишка никогда неглядел, что-то заурчало, зашипело, оглушительно рявкнуло всем, кроме Мишки, знакомое:

«Алло! Алло!
Настраивайтесь, настраивайтесь...»

Мишка, пьяным лежавший на земле, сразу вытянулся, насторожил уши, встал на задние лапы и, замотав головою, что есть мочи завыл каким-то лесным, густым ревом и со всей силой спасающего свою жизнь зверя ринулся вперед, волоча за собой растерявшегося цыгана. Мишка бежал прочь от незнакомого, откуда-то сверху вопившего чудовища.

И за ним в испуге, быстро переставляя ноги, бежали хозяин и хохотавшая толпа.

И когда на следующем квартале опять нежданно-негаданно, все оттуда же сверху захрипело, закашляло и прыгающие, сталкивающиеся друг с другом, звуки комом ударили в медвежьи уши, Мишка остановился, скорбно завыл и покрутил по сторонам головой, выискивая дорогу.

Гремящие звуки падали и падали, чудовище кашляло и харкало, едва пропуская иногда через переполненную звуками глотку тонкую скрипичную струю.

Мишка обмер: его лесное сердце прыгало наружу.

Он чувствовал безнадежность. Прятавшиеся под шерстью глаза увлажнились, голова втянулась в туловище, стараясь ничего не слышать. Только миг, будто в раздумьи, медведь переступал с ноги на ногу б затем грузно свалился на асфальт, уткнувшись носом в его шершавую поверхность.

Мишка упал, зажав мохнатыми лапами уши, и лежал, попискивая щемящим жалобном визгом.

В вечерней прохладе над улицами и площадями со звенящими трамваями и рявкающими автомобилями, качались густые звуки беспокойного Вагнера.

Медведь лежал, крепко зажав уши и поддергивая лохматым телом.

Медведь не хотел слушать Вагнера.

Продавцы счастья

Подергивая пестренькой спинкой, Лизанька потянула розовым носиком воздух и зашевелила белоснежными усиками.

Большая черноволосая рука хозяина нежно взяла ее за шиворот и ткнула в груду бумажных пакетиков. Родной грубый голос, должно быть, в сотый раз в самое ушко сказал:

Будет счастье, или нет
Дай-ка, Лизанька, ответ.

Маленькая рыженькая головка морской свинки с черными бусинками глаз, оглядев человеческую шумливую стену, зацепила белыми, похожими на костяные гвоздики зубками торчавшую из ящика бумажку.

Свинка тащила кому-то счастье.

Сегодня праздничный день, и оттого так горланит улица, оттого и еще спозаранок тощий босоногий армянин, хозяин Лизаньки, расставил столик и, показывая лошадиные зубы, завел свою песню.

Только гривенник билет,
Ни одного пустого нет.
Все с счастьем.
Подходи, подходи,
Клади гривенник, бери.
Замечай глазами,
Тащи руками.

Большие длиннопалые руки, каждые пять минут перемешивали пакетики, а синие губы не переставали бросать:

Всем видно, никому не обидно.
За пустой отвечаю, деньги обратно возвращаю.
Перед глазами переверну, в карман вовсе не кладу.

Подплывали новые лица, свинка все чаще и чаще тыкала носом, протягивавшиеся за счастьем руки бросали гривенники, и острая мордочка находила в ящике пакетик.

Шуршала бумага, торопливые руки разворачивали пакет. Еще бумага, опять бумага. Наконец, — вот оно счастье. Маленькое — иногда медное, убогое колечко, иногда, проволочные сережки. Скудное грошевое счастье!

Сегодня горячка, сегодня так много тянется рук и так быстро опорожняется мешок с запасом. Сегодня большая удача.

Но вот на-ж тебе!

Уже под вечер, подошел к столику черный с ясными пуговицами армяк. Икая, он бросил свою монету и получил от Лизаньки пакетик. Он нашел в нем сережки, и разочарованный вскипел. Не успели оглянуться, как корявая ладонь хлопнула свинку по мордочке, а грозный сапог далеко отшвырнул столик со счастьем. И тогда Лизанькин хозяин неистово загорланил и вцепился в обидчика. Едва разняли.

Больше хозяин в этот день не говорил зазывающих слов, но тем не менее гривенники сыпались и белые зубки не успевали оделять счастьем.

К вечеру, когда начали загораться фонари, армянин сумрачно сунул Лизаньку в мешок и вместе со столиком бросил его на плечи.

Под мостом, на зеленой траве, — здесь их отдых. — Они следили как над домами повисали мигающие звезды. Хозяин считал выручку, а свинка бродила по травке и возилась с подаренным ей за труды кусочком сахару. Потом хозяин лег на спину и что-то шептал про себя. Это проходило перед ним его былое счастье, похороненное где-то на берегу необычайного озера Ван, под снежными горами, счастье, воспоминанием от которого осталась лишь рассеченная турецкой саблей губа. Подошла свинка и ткнулась холодным носиком в изуродованную губу.

Хмурый человек, должно быть по привычке, нагнувшись к самому ее ушку, спросил маленького товарища: