«Путешествие незнатного иностранца». Эгон Киш

Ленинградский поезд прибывает на Николаевский вокзал; дальнейший путь надо продолжать с Курского. Оба вокзала находятся недалеко друг от друга и требуется всего лишь пятнадцать минут торговли с извозчиком, чтобы проехать требуемое расстояние в десять минут.

Несмотря на то, что плацкарта у вас имеется, необходимо в билетной кассе проставить на ней номер, а это продолжается более часа — немного дольше, чем покупка марки на русском почтамте.

Грозно приближается минута отхода поезда, но человек в окошке невозмутим в своем спокойствии, а люди в очереди не нервничают — у всех у них много времени и терпения, терпения совершенно неимоверного. Россия — вокзал мира с огромным залом для ожидания.

В вагон с надписью «Москва—Севастополь», «Москва—Ростов», «Москва — Нижний Новгород» садятся пассажиры, собирающиеся совершить короткое путешествие — приблизительно такое, как из Рима в Стокгольм. Другие надписи внушительней: «Москва—Баку», «Москва- Тифлис» или «Москва — Владивосток»...

Спальные вагоны (б. Международного общества) окрашены в синий цвет, — здесь английские купцы и немецкие дипломаты.

Один из них генеральный консул в Тифлисе, другой—секретарь посольства в Персии, а третий (мужчина в ярчайшем зеленом жилете) закройщик из Тегерана.

В желтых вагонах «мягкого класса» едут нэпманы; они без колец на пальцах рук и без элегантных зеленых жилетов, но их красные шеки говорят о том, что торговлей и пищей своей они довольны.

Кроме того, в «мягком классе» едут сотрудники учреждений; они куда-нибудь делегированы или командированы, что доказывается имеющимся у них мандатом. «Делегат», «мандат» и «командировка» — самые распространенные слова в новой России. При умелом их применении можно исколесить весь Союз от Херсона до Монголии.

Самая интересная публика путешествует в «твердом классе». Тот, кому выпало счастье прожить в пути несколько дней или даже недель в темно-зеленом вагоне, может увидеть новое и старое, северное и южное, Россию восторженную и поверженную, может познакомиться с «литературными типами» — от босяков Горького, князей Толстого, героев Лермонтова до красных всадников Буденного.

Публика смешанная, —лучшее, что можно требовать от публики.

В Москве в поезд садятся несколько сот молочниц, которые на утреннем рассвете наводняют весь город, а теперь возвращаются с мешками, в которых стучат пустые бидоны.

Чисто выбритый молодой человек с безукоризненно выутюженной складкой брюк и в белых гетрах рассказывает, что он едет в Сухум с важным политическим поручением.

Студент учительского института, бывший рабочий, направляется с женой и ребенком на один из кавказских курортов. Едут они по бесплатному литеру.

В вагоне вакханалия ярчайших женских головных платков.

Одна из дам не снимает шляпы; одета она изысканно: шелковые чулки, лакированные туфельки, с золотой вышивкой шелковая блузка.

Она все время угощает конфетами сидящего напротив нее, едущего в Джульфу инженера по фамилии «Шмидт», но не знающего, что «Шмидт» — немецкая фамилия.

***

Мимо проползает Москва: оргия контрастов, азиатская деревня с американскими небоскребами, санки извозчиков и автобусы, Станиславский и Мейерхольд, императорский балет и Синяя блуза, рынок и универсальный магазин.

С башен Кремля сияют нетронутые царские орлы, а между ними на здании ЦИК день и ночь реет багряно-красный флаг.

Сорок-сороков церквей с золотыми крестами на куполах, похожих на золотые луковицы, растущие в небесном пространстве.

На Красной площади столпилась странная компания эмиров, шейхов, калифов, в причудливых тюрбанах, рассказывающих друг другу пикантные тайны своих гаремов, — кто-то поднял торжественный кубок и вот — он превратился в церковный купол. Таков храм Василия Блаженного.

Почти у каждого из пассажиров — пледы, одеяла, постельное белье; все это разворачивается и раскладывается на трех этажах широких деревянных скамеек.

Тот, у кого подобного багажа нет, может получить его у кондуктора. Это удовольствие стоит три рубля, пользуетесь ли вы им день или неделю — безразлично.

В вагоне бесчисленное количество детей всевозможных возрастов; одни из них пользуются услугами пеленок, другие заставляют матерей менять им штанишки, третьи кричат над ухом своего соседа.

Столица огибает поезд. Там, в здании госпиталя родился Достоевский, а старые деревянные домики были свидетелями наполеоновского нашествия.

Среди них возвышается элеватор «Хлебопродукта» — типичный представитель современной, архитектуры, который мог бы находиться и в Гамбурге.

Вагон обслуживают два проводника, они дежурят посменно и живут в маленьком купэ на одного человека.

Время от времени по составу поезда проходит оберкондуктор.

Моя половина вагона отведена для некурящих, — и при желании выкурить папиросу нужно пройти в маленький коридор перед уборной, в котором часами происходят политические беседы, чему способствует присутствие пассажира из Германии. Его можно расспросить о Гинденбурге, о Штреземане и о Тельмане, о сроке отпуска беременной работницы, об отпуске горнорабочих, о стоимости пуда хлеба или пары валенок и о танцующих фокстрот.

Время от времени дверь уборной открывается, — оттуда вылетают клубы дыма и несется запах дешевых папирос.

Снаружи свежий воздух и зеленая степь. Леса встречаются все реже и реже; низенькие домики покрыты соломенными крышами, а на окнах отсутствуют резные ставни.

Семьи, едущие на дачи, и молочницы давно уже покинули вагон.

Двое рабочих играют в шахматы; чисто выбритый молодой человек с безукоризненно выутюженной складкой брюк и в белых гетрах, о котором уже все знают, что он едет в Сухум с важным политическим поручением, свесился с верхней полки и разговаривает со студентом, при чем дает понять, что он — делегат с мандатом и командировкой.

Изысканная дама сняла шляпу, но она все еще в шелковых чулках и туфельках, и беседует с длинновязым инженером Шмидтом, угощая его шоколадными конфетами.

Все пьют чай, обложившись продовольствием — огромными хлебами, огромным количеством ветчины, огромными колбасами, огромными сырами, при чем все угощают друг друга.

Между вагонами спущены железные мостики, обе половины ритмично стучат друг о друга. Шум русской железной дороги совсем иной, чем у нас: таррара—таррара—бшинг, таррара—таррара—бшинг.

***

Почти все женщины из отделений для курящих и для некурящих в шляпках, в оптимистических, а некоторые и в пессимистических, головных платках, без шляпок и без платков обступили пассажира из Германии и забросали его вопросами: что носят в Германии — короткую юбку, длинную юбку, светлые чулки, темные чулки, мужскую сорочку, джемпер и т. д.

Все передают пассажиру-немцу свои адреса с просьбой выслать модные журналы, все готовы дать задаток — два рубля, три рубля, пять рублей.

Изысканную даму интересует, что танцуют в Берлине. Плохо ли, хорошо ли, но я вынужден показать танец Яву и Блуз. Люди становятся на скамейки и с любопытством следят за моими неловкими па.

Таррара — таррара — бшинг — таррара — таррара — бшинг, — наигрывает поезд свой — джаз-банд.

На станции все устремляются к будке с открытым окном. В будке помещается дымящий котел с кипятком. Под кран котла подставляются всевозможные сосуды: бутылки, термосы, чайники, ведерки.

В Туле публика осаждает не только «кипяток», но и прилавок, на котором выставлены тульские металлические изделия. Как будто тульские изделия в Туле лучше, чем в Москве.

Цена всех этих перочинных ножей, ножниц, утюгов и самоваров неимоверно высокая.

Второй звонок... Все пассажиры несутся к своим вагонам; на каждом из вагонов свой порядковый номер, так что даже самый глупый пассажир может найти свое жилище. В вагоне кипяток тотчас же превращается в чай.

***

Слева промелькнула мирная деревенька. Ясная поляна, дальше справа Орел, Ока — и вот мы уже в приднепровской долине с белыми мазанками и плетеными заборами.

Украина...

В вагон медленно прокрадывается ночь. Пассажиры карабкаются на свои вторые и третьи этажи, чтобы растянуть постельное белье или просто лечь на голое дерево.

Изысканная дама соглашается на уговоры инженера Шмидта лечь на нижнюю полку. Он садится рядом с ней. Она попрежнему в шелковых чулках, туфельках и в блузке с золотой вышивкой. Остальные женщины — в нижних юбках и ночных кофтах.

Мужчины спят не раздеваясь, в высоких сапогах или в теплых, вязаных чулках. Дети плачут, матери их успокаивают. Когда кто-нибудь из купэ выходит и оставляет открытой дверь, оставшиеся ворчат ему вслед под аккомпанемент царящего на всех этажах громкого храпа.

... Таррара—бшинг, таррара—бшинг, таррара—бшинг...

Саквояжи и ботинки положены под головы — все боятся воров.

За окном проползает черная бесконечность, сквозь которую изредка мелькают фонарики станций или искры от паровоза.

Кипяток для чая можно нацедить на любой станции и ночью. В помещениях маленьких станций спят сотни овчинных тулупов, сотни головных платков и сотни мешков. Здесь так же пахнет горячим чаем и шерстяными чулками, так же, каки в вагоне, тишину прорезает громкий храп.

Перед Харьковом большое волнение — пропал чемодан. Вскоре выясняется и похититель — долговязый инженер Шмидт, тот самый который не знал, что «Шмидт» — немецкая фамилия.

Все хватаются за свои саквояжи, за бумажники. У изысканной дамы украдена сумочка — вот, оказывается, для чего уговаривал ее галантный молодой человек лечь на нижней полке.

Протокола не составляется — «ничего», не посылаются на станции телеграммы — «ничего», не делается никаких заявлений.

Изысканная дама снимает свои туфельки и отстегивает подвязки.

***

Перед уборной целая очередь людей с мылом в руках и полотенцами через плечо, некоторые женщины в ночных туфлях и нижних юбках. Складки брюк выбритого мужчины, едущего с политическим поручением в Сухум, уже не безукоризненны и выбрит он не так уж чисто.

Чиновник посольства и генеральный секретарь появляются на платформе в Харькове с расчесанными проборами и в свежих воротничках, а элегантный закройщик из Тегерана демонстрирует из-под пиджака новый темно-желтый жилет с зелеными разводами.

Вскоре кончается спокойный пейзаж деревенской России, и за окном тянутся места, похожие на наш Рур, — с гигантскими кранами, трубами, фабриками и шахтами.

В вагон садятся чернорабочие. В разговоре со мной они интересуются условиями труда немецких металлистов и химиков. Они спрашивают: пользуются ли немецкие химики бесплатным лечением в санаториях?

В Артемовске возвышается здание профсоюза горнорабочих Донецкого, бассейна. На одной из башен здания реет красное полотнище — красный флаг над черной страной; из труб бесчисленных заводов клубится дым — черный флаг над красной страной. На бронзовом обелиске перед зданием профсоюза — имена рабочих, расстрелянных белыми.

На всех станциях целые вереницы женщин, продающих молоко, жареных кур, яйца и хлеб. Цена кур взависимости от величины станций колеблется от пятидесяти копеек до рубля тридцати копеек.

Вечер — степь, степь — ночь.

На рассвете, в Новочеркасске — городе донских казаков — в вагон садится местная публика, но вагонные старожилы не обращают на нее никакого внимания.

Человек с бывшей складкой на брюках притих, утром даже не умывался; женщины остаются в нижних юбках; они стирают в умывальнике уборной пеленки и развешивают их для сушки в помещении для отопления. Изысканная дама туфель больше не надевает и чулки подвязками не подтягивает.

...Таррара—таррара—бщинг...

Вокзал в Ростове-на-Дону ничем не отличается от европейских. На платформе разгуливают дамы, сбрившие свои настоящие брови и намалевавшие вместо них фальшивые.

Плевать на пол и бросать окурки воспрещается.

Совершившие такое преступление наказываются тремя рублями штрафа.

Всюду плакаты с требованием пользоваться услугами лишь официальных носильщиков, которых можно узнать по бляхе и белому фартуку. В ресторане можно получить любые закуски, а парикмахер работает в зале, отделанном с большим шиком.

Дальше степи, степи, степи, казацкие деревни, степи, степи, степи, а затем Кавказ.

В вагон вошли пять женщин, все они жены железнодорожников и поэтому имеют бесплатный проезд. Едут они в Батум для закупки контрабандного товара, который поставляют греческие и турецкие контрабандные суда. Такое путешествие, туда и обратно, продолжается пять дней и пять ночей. В вагоне все уже давно на ты, все уже сыграли друг с другом в шахматы, каждый познакомился уже с девушкой, с которой он ночью стоял в коридоре перед уборной или в помещении для отопления.

Изысканная дама путешествует по вагону в ночной кофте и грязной нижней юбке.

На щеке когда-то чисто выбритого мужчины красуется внушительная борода, его белые гетры уже не серого цвета, а темно-коричневого, а от его прежнего величия осталось одно лишь политическое поручение.

Все сильнее кашляет учитель, а дети скачут не на коленях матерей, а чужих пассажиров, с которыми они давно уже подружились. Когда кто-нибудь спрашивает пассажира из Германии о Гинденбурге, Штреземане и Тельмане или о стоимости в Германии стакана семечек, хором отвечает чуть ли не весь вагон.

Навстречу едут вагоны с нарзаном, бутылка которого в Москве стоит восемьдесять копеек, а здесь восемнаднать.

Вдали виднеется двойная вершина Эльбруса, а вскоре в туманной шапке и Казбек. Только из-за тумана и не видно, прикован к скале Прометей или нет. Монблан в сравнении с Эльбрусом и Казбеком — карлик.

***

В «Минеральных Водах» наш вагон покидают едущие проводить свой отпуск на курорт рабочие.

В Грозном: белые цистерны и новые рабочие колонии. На вокзале в Махач-Кала, главном городе Дагестанской советской республики, плакаты на тюркском языке. Отсюда уже новое время (часы приходится перевести на час вперед) и отсутствие клозетов. Едущие в поезде в этом отношении могут считать себя счастливчиками.

Слева Каспийское море, справа скалы; потом слева рассвет, справа рассвет; затем слева ночь, справа темь.

Появляется проводник, особенно тщательно убирающий вагон.

В Баладжарах на путях стоят сотни выбывших из строя вагонов. Почему никто не напишет сценарий: «Остров погибших вагонов» ?.. Особенность этого железнодорожного кладбища заключается в том, что на нем покоятся исключительно цистерны различных форм и величины.

Еще немного пути — и перед нами вырастают нефтяные вышки, храм огнепоклонников, огромный фабричный район, старые и новые рабочие городки, огромный собор странной архитектуры, в которой смешаны все существующие стили.

Это Баку — черный Неаполь.

На вокзальных часах две стрелки: одна показывает местное время, другая — европейское.

В газетном киоске можно получить берлинскую «Фоссише Цейтунг», — правда, трехнедельной давности. К газете приложен листок последних мод — и это обстоятельство делает меня снова центром внимания женщин.

Снова даются пассажиру-немцу адреса, снова просьба о присылке журналов мод и выкроек. (Получат их всего лишь две женщины, из которых одна — два экземпляра.)

Но как выглядит старая гвардия моих спутников?! Она теперь не только грязна, но и оборвана. Разорваны ночные кофты и нижние юбки, растрепаны волосы.

Среди женщин трудно узнать изысканную даму; трудно определить первоначальный цвет гетр обросшего человека, который едет уже не с политическим поручением, а (оказывается!) для закупки кореньев для ленинградского торгового общества.

И все же мы еще не у цели.

Мы проносимся по пустыне, по которой параллельно железнодорожной линии тянутся караваны верблюдов.

Пустыня, горы, голая степь, виноградники.

Уборная снова осаждается людьми, в руках которых мыло и полотенце. Некоторые извлекли из чемоданов зубную щетку, — может быть для них близка встреча с женихом или невестой, а может быть они хотят на прощанье лишь похвастаться ею.

В садах пригородных домов цветут розы, желтые и синие розы Кавказа.

Внизу в долине и по склонам гор — Тифлис.