«Воскресенье в коммунальной квартире». Сергей Томский

Каждое воскресенье я просыпаюсь от душу раздирающих криков, несущихся с кухни, и с ужасом думаю:

— Увы. Сегодня ни мне, ни моим соседям по коммунальной квартире не надо итти на работу.

Конечно, можно оставаться равнодушным к очередной потасовке домашних хозяек.

При известной выдержке легко перенести пение счетовода Фатюева. Но издевательство над ролью машинистки из Севзапклюквы заставляет меня лезть на стену. Я стараюсь успокоить расходившиеся нервы чтением «Вестника Ленинградского Совета» — но вдруг на пороге моей комнаты вырастает громадная фигура монтера Свистулькина, который, плавно покачиваясь на длинных ногах и методически икая, говорит:

— Эх, приятель. И ты видно горе видал, коли плачешь от песни тяжелой. Выпьем с тобою по случаю дня отдыха за земледелье и промышленность.

— Не хочется чего-то, спасибо, — отвечаю я, погружаясь в интересные страницы «Вестника Ленинградсовета».

— Пошляк. Тля. Буржузият паразитный, — неистово вскрикивает Свистулькин.

И, хлопнув, дверью, он уходит к себе.

— Что такое? Что случилось? — спрашивают меня вбегающие в мою комнату соседи, озабоченно подняв брови.

— Он вас оскорбил, — радостно вскрикивает машинистка из Севзапклюквы. — Возьмите меня свидетельницей.

— Надо было ударить его приемом джу-джицы, — горланит счетовод Фатюев.

— Подавайте в суд и мы выселим его из квартиры, — весело поправляя пенсне, говорит адвокат Гонораров.

— Чего? — неожиданно восклицает портниха Закройкина, наступая на Гонорарова. —Вы на комнату его заритесь, а мне в моей горнице оставаться прикажете?

— Кандидаткой на комнату Свистулькина назначена я, — заявляет машинистка из Севзапклюквы.

— Извиняюсь, — весь красный от гнева орет счетовод Фатюев. — Мне, как человеку умственной мысли, конкретно и фактически полагается...

— Статья? Основание? Циркуляр? — кричит адвокату подскакивая к счетоводу.

Я трепещу от бешенства.

Чорт возьми! Мою комнату превращают в венгерский парламент.

Я грозно поднимаюсь со стула, чтобы сказать несколько резких, но справедливых слов о значении воскресного отдыха для трудяшегося человечества, как вдруг... дикий кошачий вопль заставляет меня побледнеть от ужаса...

Я наступил на хвост кошке, принадлежашей торговке Пупковой.

— Зверь. Изверг. Адиет, — трагически вопит Пупкова. — Животной мстит, ирод окаянный.

— Пупкову-то тронуть боишься. Так ты животную преследуешь, ассиро-вавилонян, — кричит, влетая в мою комнату старуха — баптистка.

— Товарищ бабушка... растерянно лепечу я. — Видит бог...

Но страшный удар библией по голове лишает меня на время дара слова.

— Блажен, иже и скоты милует, — изрекает баптистка и, нацепив на свой крючковатый нос очки, она начинает читать мне историю валаамовой ослицы...

Я сижу с кротким просветленным лицом, нездешними глазами созерцая баптистку.

Потом, когда мы остаемся с ней с глазу на глаз, я набрасываюсь на старуху и, вышвырнув ее вместе с библией из комнаты, запираю дверь на ключ.

Затем я ложусь в постель и начинаю мечтать о завтрашнем трудовом дне, когда и я и все мои соседи по квартире будут на работе...

Товарищи! Нельзя ли отменить праздники — ?!.

***

Сергей Томский. Публикуется по сборнику «Советская эстрада», 1927 года.