«Кровь — сила». Николай Колоколов

По горнозаводской линии поезд шел с горы в гору. И густые леса по сторонам пути то взбегали вверх, на кряжи, то уходили вниз, в котловины. Из земли, подернутой робкой травой, мхом и кукушкиным льном, там и здесь буйно прорывался сланец, и синевато-черный магнитный железняк — застыл пластами, кусками, брызгами. От руды ржавчиной краснела вода в канаве за линией, местами каменно-рудяные откосы были очень высоки и круты, и поезд шел, как в тоннеле.

— Чего стоило пробить этот стальной путь? — думал Иван Сергеевич Безденежных, глядя в открытое окно. — Неподатливый край крутой силы требует. Урал... родина...

Глубокими вздохами пил он горный воздух, чистый и холодноватый. В лесу, среди голых осин и чуть опушонных берез, густо зеленели ели. И Безденежных вспомнил «еловые ягоды», которые когда-то мальчишкой собирал близ поселка и ел. За душистыми ягодами серебряно блеснули чебаки, ивовыми листьями трепетавшие на крючке, позвенели камушки, сыпавшиеся в игре на рыжих отвалах, запестрели нарядными спинками бурундуки, за которыми так весело было гоняться по лесу.

Потом из прошлого выплыли: первый спуск в шахту — подручным, изнуряющая работа в забое, угрюмый отец, пропивавший в праздники последние гроши, воскресные побоища, когда рабочие двух поселков сходились стенка на стенку и, случалось, убивали в свалке друг друга. Вспоминались примеры шахтерской отваги, бездонного разгула и слепой жестокости.

Светлое переплеталось с темным, мысль и чувство целиком уходили в прошлое, грелись в его лучах и грустили в его тьме.

И оттого хотелось скорей увидеть родной поселок и отца.

В мерный стук колес вплетались голоса.

За окнами вагона оплывающим зеленым дымом лились леса, где редки певчие птицы и куда не залетает соловей. Мелькнула пограничная вывеска «Европа-Азия».

***

Cтарый рудокоп Сергей Безденежных водки перепил много, но во всю жизнь не выкурил ни одной махорочной рогульки и вкусу в табаке не понимал. Зато был он закоренелым любителем смолы еловой и лиственичной. Заложит душистый смоляной сгусток за щеку и сосет часами. Оттого и пахли его губы могучими уральскими лесами гуще, чем сами леса, где солнце с таким трудом выжимает душистый пот на суховатую кожу хвойника и где смоляной запах всегда ускользающе тонок. От поцелуя пахнуло на сына давним и кровно близким.

— Вот это — дело! — говорил отец обрадованно: — это, можно сказать, пласт выпал.

Думал — совсем меня забыл! Заботы, мол, всякой — непочатой забой, куда обо мне помнить. А он — вот он! Спасибо, брат, спасибо!

Отец жил все в том же трехоконном домике, откуда двенадцать лет назад ушел искать счастья сын. На стене висели ружье и кайла. И здесь пахло смолой.

Через минуту у выбеленной печки журчал самовар, и Сергей, поглядывая на него время от времени, говорил:

— Живу вот, работаю. Привык к забою, да и сила еще, правду сказать, не совсем сдала. Ну, а ты как?

Сын стал рассказывать о себе, повторяя многое из того, что уже было в письмах к отцу. Говорил о революции, связавшей его с Москвой, о своей работе. Старик слушал внимательно, потом сказал с улыбкой, будто извиняясь:

—  Ишь, ты... какой ты надуманной!

—  Как — надуманный? — не понял сын.

— А так: кажное у тебя слово — с весов. И шаг кажный, в роде по плану: што — куда, —понимаешь, видишь. Жизнь под мозги подмял, с того и сердце у тебя ясное. Спокойный ты. Я так полагаю — на кажную занозу душевную у тебя правильный исход есть. А у меня глыба в грудях встанет — и голова темна. Сердце в мозги ударит — и дум не подобрать.

Старик взял с узкой полки вязкий розоватый сгусток лиственичной смолы, положил за щеку и продолжал.

— Вся моя сила — в грудях да вот в этом! —Он бросил на стол волосатые грузные кулаки. — А ты — от мозгов до пят одинакий. Я жил — куда не размахнуться — лишь бы рука веселела. Может — от дедов это... от Увара... его струя. А в тебе — нет. Вы, молодые, примечаю, — думать можете.

В памяти Ивана Сергеевича всплыли давние рассказы отца о знаменитом некогда в этих краях разбойнике Уваре, которого Сергей считал своим предком. «Уварова струя»...

Взгляд на один миг запал в глаза старика и нащупал в них каменно-тяжеловатое, плотное, с огоньками тусклыми, как искры колчедана в кварце. И в то же время почуял в этом тяжеловатом ласковое, родное.

— У тебя, отец, жизнь была трудная очень, дума глушила. Кайлой рубль выбивал — в карман грош падал. Были мы всегда — Бескопейкиными: это меня ребята на службе из Безденежных в Бескопейкина переделали.

— Хо-хо-хо... колыжку им в печень, — сказал старик весело, и тотчас глаза его снова стали каменно-плотны.

***

На другой день был праздник.

Среди поселка на небольшой площади молодежь играла в футбол. Тупо охая, неистово прыгал огромный и пыльный мяч, а голоса играющих были крепче и свежей горного ветра, на одном конце площади стояла деревянная часовенка «на крови» — на том месте, где в крепостное право запарывали людей. Старенькая, погнувшаяся, повязанная черным железным платком, — она будто в недоумении заглядывала —радужным от ветхости окошком в потные молодые лица.

Иван Сергеевич шел мимо площади, мимо домиков с обилием комнатных цветов на подоконниках, мимо отслуживших шурфов — многосаженных ям, засыпанных всяким хламом и обнесенных досчатыми загородками. По поселку бродили козы с деревянными треугольными «замками» на шее, и однотонно позванивал бубенец —ботало под горлом медленно переступавшей коровы.
И в этом прозрачно-вздрагивающем позванивании было что-то грустно-напоминающее мотив татарской песни, слышанной Безденежных в вагоне.
Сзади печатался чей-то крепкий шаг.
Безденежных оглянулся и встал лицом к лицу с Медведевым, заведующим рудником.

— Добрый день. Куда?

— На гору.

— А ну пойдем вместе. Ребят наших видел?

— На площади? Да.

— В мяч лупятся. Лишней силе отводка. Это — что кровь пустить, когда заливает. И польза есть... А старикам — хуже матерного слова. «Ишь, говорят, жердилы, жен да невест завели, а гуляют-словно сопляки... Баловство».

За поселком встала магнитно-железняковая гора с «Уваровой скалой» — крутой и острой вершиной, выглядевшей дико и мрачно, по преданию, на скале был сожжен своими ватажниками разбойник Увар за то, что из-за бабы украденной убил товарища. А вышел Увар из вогульского племени, из бедноты терзаемой, был к белой кости лют, на руку крепок, что железняк, и любим народной памятью. Говорят, однако, что в иные минуты, когда кровь в глаза вступала, не щадил Увар и рабочего человека.

Гора была в чахлом хвойнике, мху и травах, в котловинах неисчерпанных рудничных разрезов, где лоснилась конопляным маслом зеленая застоявшаяся вода.

Над одной котловиной вершина навесила выступ, острый и загнутый, как ястребиный клюв, и ястребом плыла вверху туча, волоча по земле прозрачную тень, будто раненое крыло. А впереди горбились соседние горы, и даль уходила в густую глушь лесов. Хищная красота была кругом.

Угрюмо скалил Урал черные зубы вершин и щетинился хвойником.

— Эк, дичь-то! — сказал Медведев, доставая трубку: — все громоздится, топорщится, наглыбилось, и глыба каждая — будто в натуге: вскочит вот сейчас и по лбу тебя бабахнет. Вихрастый наш край, непричёсанный и под руками упорный. Руды буйные, а лес — разбойник норовит в человека корни пустить, — не то что в камень. Этакую силу только машиной взнуздывать, а то — либо задавит, либо дичью своей человека опоит. Отец твой до сих пор хмельной — с камня да леса. С тем в гроб ляжет.

В работе он — троим не угнаться, и сердцем — горяч, а сила — путаная. Присядем-ка здесь вот, Сергеич.

Опустились на грузную лысую глыбу.

Медведев закурил. Безденежных задумчиво смотрел в далекую синь леса, и казалось ему, что от Уваровой скалы сухо пахнет пеплом.

Вдруг со стороны поселка донесся чей-то крик, за ним другой, третий.

— Что это? — встревоженно поднял брови Безденежных, насторожившись. — Неужели...

Медведев нахмурился и сплюнул.

— Ну да — свалку начинают. По-старому. Дело праздничное, руки да загривки чешутся! Пойдем — увидишь...

Спустились с горы и зашагали обратно к поселку. Голоса впереди густели и буйствовали.

— Крой их!..

— Наши, держись!..

— Руши смертным боем!..

Медведев и Безденежных шли быстро, почти бежали. Недалеко от площади им встретилась кучка футболистов. Парень в сандалиях и без фуражки размахивал руками, прижав к земле ногой мяч:

— Товарищи! Видите, какая дикость и нелепость! И все отчего? От нашей невысоты призвания. Видите, какие наш отцы и какая ихняя сознательность? И, значит, должны мы их день и ночь пилить и переделывать. А вместо того, больше половины нашей молодежи в драку влезло. Товарищи!

На площади милиционер Курагин тщетно призывал к порядку дерущихся. Сверкали налитые кровью глаза, развевались всклоченные бороды, пылали лица молодые и пожилые. Озверелая волна людей кипела и выла, подкатила к часовне, ударила в нее, — и старуха качнулась, крякнула и осыпалась пыльными деревянными ребрами. И в этот миг Иван Сергеевич увидел в толпе отца. Старый Безденежных, будто играючи, сыпал тумаки направо и налево.

— В-вах! В-вах! В-вах! — упоенно рубил он с каждым взмахом кулака, словно бил кайлой в железняк. И каменно-плотная фигура его была по-новому напряженной, и горячи глаза. От глаз его, от огромных кулаков и голоса повеяло на сына дикой и пепельной сушью Уваровой скалы.

Перехватило вдруг горло; рванулся к толпе, хрипло крикнул:

— Отец!.. Отец!..

— Куда ты?.. Убьют! — схватил было его рукав Медведев, но Иван Сергеевич вырвался:

— Отец!.. Что ты делаешь?..

Старик услыхал голос сына. Опустил кулак и глянул растерянно. В ту же минуту на него рухнуло три тумака. Он пошатнулся, но устоял на ногах, снова поднял руки и, расчищая ими дорогу, стал пробираться вон из толпы. Выбрался и пошел прочь торопливо, не оглядываясь.

А молодой Безденежных остался перед толпой и кричал:

— Товарищи!.. Опомнитесь!.. Кончите!.. Земляки!..

Но слова его бессильно падали в слепое пламя побоища, крутившееся на площади, и бесследно сгорали в нем. И вдруг, глуша все голоса, раздался исступленный вопль:

— Кар-раул!.. Человека убили!..

Толпа захолонула, занемела. Еще прыгали дикими огнями красные глаза и сжимались судорожно кулаки, но в загустевшем шуме срывчатых дыханий уже чуялось что-то жутко-трезвящее, тревожно-напряженное.

На земле ничком лежал пожилой рабочий со слипшимися на затылке окровавленными волосами. Казалось, он не дышит.

— Да... вот оно... ишь ты! — проронил как бы удивленно один из драчунов, молодой и безбородый, с синим кровоподтеком под глазом, и быстро пошел прочь, не оглядываясь.

И остальные, словно по сигналу, бросились в разные стороны. Остался только один, пожилой и рыжеволосый, смотревший на лежащего с любопытством и состраданием. Курагин набросился на него:

— Что, в душу вас... Убили?.. Натешились?.. Азиаты!..

— В драке всяко бывает — знал, куда лез. Тут — без обиды, по-любку! — отозвался рыжеволосый и неторопливо пошел прочь.

Безденежных бросился к лежащему, приподнял его голову. Лицо было в крови и грязи, глаза закрыты, но губы и ноздри двигались, давя и выбрасывая воздух.

— Выживет! — сказал Медведев уверенно: — и не такие вставали!

***

Дома Сергей Безденежных вынес на улицу ведро воды и долго умывался. Потом утерся подолом рубахи и сел на крыльце.

Слышал, как погасли голоса на площади, видел пробежавших мимо двух заплаканных баб и в угрюмом смущении ждал сына.

Иван Сергеевич вернулся вечером, лицо его было хмуро и утомлено.

— Едва человека не убили, — сказал он, не глядя на старика: — эх, отец! Чего не поделили-то? Словно враги схватились... И ты удержаться не мог на старости дет. В самую гущу залез.

Старик поскреб пальцем плечо, потом шею.

— Да тут разве в дележе?... Тут так... дело празнишное... Один крикнул, другой в ухо свистнул, и — пошло... Для отлива сердца! Иду улицей, слышу — заварилось. Ну, известно, и сам встрял. Тяга!.. В грудях вросло.

— Вырвать пора бы...

— Куда вырвать! Сосед, вон, человек убогий, кривой, а и то не вытерпел. За пятьдесят ему!...

Иван Сергеевич слушал отца, смотрел на колчеданные искры в его глазах и думал о черных клыках Уральских гор, по которым гуляло в веках разбойное путаное племя...

... А на опустевшей поселковой площади, где в крепостное право запарывали людей, собрались футболисты. Опять горным ветром рвались и летели молодые голоса; тугой мяч прыгал через деревянные кости — часовни на крови.

***

Николай Колоколов. Художник: Василий Сварог. Публикуется по журналу «30 дней», № 3 за 1929 год.

Из собрания МИРА коллекция