«Гитара». Константин Финн
Гитара висела на стене, над кроватью. Гитара пела на стене. Она пела назойливо, как комар, и, как комара, хотелось хлопнуть ее ладонью. Это была внимательная гитара, она следила за каждым шагом живущих в комнате, за каждым шорохом, за каждым скрипом, следила и подпевала.
На противоположной стене помещались часы-бегунок. Их, размашистые и торопливые, любили все. Стена, на которой они висели, казалась дневной, веселой. Стенка, где помещалась гитара, была вечерняя, сосредоточенная.
День яростно боролся с вечером в комнатке Александра Аркадьевича. Александр Аркадьевич внимательно следил за этой борьбой и был всецело на стороне своей гитары.
Жена Александра Аркадьевича терпеть не могла гитары. Жена Александра Аркадьевича прекрасно понимала, что любовь мужа к гитаре — это тяжелая, несчастная любовь. И как-то раз гитара была перевешена ею на стенку, где помещались часы. С этого времени шорохи комнатные и скрипы получили свободу: гитара теперь не следила за ними, не подпевала им, часы-бегунок своим громким тиканьем заглушали ее. День победил вечер в комнатке Александра Аркадьевича.
В тот самый день, когда грустная гитара была отдана во власть грубых часов, босой мальчуган принес Александру Аркадьевичу выписку из протокола заседания совета колхоза «Мечта», из которой явствовало, что совет колхоза в последний раз просит счетовода Александра Аркадьевича Сизова прекратить безалаберность и лень, и что в противном случае совет принужден будет счетовода Сизова уволить.
— Лукашин послал? — спросил Александр Аркадьевич мальчугана.
— Лукашин.
Александр Аркадьевич рассмеялся: Лукашин в третий раз посылал ему собственноручную выписку из протокола, хотя в маленьком колхозе легко и просто можно было на словах передать решение совета.
— Ты скажи ему, Лукашину: — попросил Александр Аркадьевич мальчугана, — что он бумажный человек, ты передай ему, что мне смешно.
Когда мальчуган ушел, Александр Аркадьевич быстро стал одеваться: в соседнем Горинском совхозе устраивался вечер, и Александр Аркадьевич был приглашен играть на гитаре. Александр Аркадьевич знал, что на этот, посвященный Октябрьской революции, вечер приглашен весь колхоз, и это обстоятельство несколько смущало его; в колхозе весьма скептически относились к его игре на гитаре, подсмеивались над ним и советовали то и дело внимательнее относиться к своим обязанностям. Действительно, к обязанностям своим относился Александр Аркадьевич плохо: он путал записи в книгах, ошибался так, что неграмотные колхозники то и дело уличали его.
Александр Аркадьевич был совсем еще молодым человеком и одевался теперь тщательно. В деревне жил он недавно, и городской его костюм был в полной исправности. На мгновение мелькнула мысль, что вот пройдет время, и износится городской костюм. Но Александр Аркадьевич отогнал эту мысль.
Час назад проводил он жену в город. Жена плакала и просила его образумиться. Александр Аркадьевич даже не прислушивался к ее словам. За пятилетнюю супружескую жизнь он много раз выслушивал эти просьбы. Он знал, что образумиться не может, и только упоминание жены о матери и калеке-брате, которым вот уже три месяца не высылалось ни копейки, навлекло на него грусть.
Галстук был сильно помят, и Александр Аркадьевич попросил у хозяйки утюг и разгладил его. Расчесал белокурые свои волосы и помочил брови. Не стоит думать, что Александр Аркадьевич был таким уж легкомысленным человеком или франтом. Он хотел теперь выглядеть лучше, чем всегда, так как был уверен в том, что костюм человека, играющего на гитаре, должен быть безупречным.
***
В клубе совхоза собралось много народа.
Александр Аркадьевич знал почти всех совхозских людей и сразу обратил внимание на то, что сегодня есть и приезжие. Он спросил у знакомого тракториста, кто они. Ему ответил тракторист, что это студенты-практиканты.
Доклады, как всегда, длились долго, и Александр Аркадьевич, не любивший слушать их, в соседней комнате пробовал гитару. Лукашин, зачем-то вышедший из зала, подошел к нему.
— Ко мне жена твоя приходила, — сказал Лукашин, — плакала женщина, просила, потому мы свое решение об увольнении твоем отменили; ее пожалели. Но теперь в последний раз. Имей в виду.
Лукашин был немолод, сухощав и поворотлив, гораздо поворотливее молодого Александра Аркадьевича. Сейчас Александру Аркадьевичу пришло это почему-то в голову.
— Вы поворотливее меня, товарищ Лука-шин, — сказал он со злостью, — ну, и пусть.
Может быть, вы даже благороднее меня. Ну, и пусть. Вы умнее меня, добрее меня. Пусть Я доволен собой и оставьте меня в покое
Я доволен собой.
— А мы тобой, вот, нет, — вставил Лу кашин.
— И плевать, — распаляясь еще больше, продолжал Александр Аркадьевич, —плевать! Вы мудры, вы все знаете, вы всем здесь вертите, вас все здесь боятся. А я, вот, не боюсь. Что можете вы мне сделать? Что? Ну, выгоните меня. Выгоняйте, пожалуйста. Только не смейте мне говорить, что вы из-за жены меня жалеете: это нехорошо очень, это унижает меня. Душу мою вы не трогайте...
— Ты почему молоко-то перепутал? — спросил Лукашин. — Все квитки перепутал, а говоришь: душа, душа! Душа-то в обратном смысле, выходит.
— Это как в обратном смысле? — удивился Александр Аркадьевич.
— В обратном смысле душа. Ко всему она у тебя, а к делу нет. На гитарку она у тебя, душа-то, пошла. А молоко, милый ты мой, тоже душу к себе требует, оно вопит о душе.
— Так ведь нельзя же без мечты, товарищ Лукашин! — смягчился Александр Аркадьевич. — Вы поймите, зачем и жить тогда? Ведь одним молоком не проживешь.
— В молочном хозяйстве одним молоком проживешь, — возразил Лукашин. — В молочном хозяйстве молоко и есть мечта, в зерновом — хлеб, в скотоводческом, к примеру, — овца, она и есть мечта...
— Да ведь она гадит, овца, — перебил в возмущении Александр Аркадьевич, — мечта — и гадит. В мечте чистота, вся чистота человеческая в мечте.
— Ну, и пусть гадит, — сказал Лукашин. — Если ей надо — пусть гадит. Если она овца, что ей еще делать... Да что задаешься-то? По силе времени и мечтаем. Ты забыл о том, товарищ Сизов, что вся наша жизнь огромная есть мечта — и не что иное.
***
Доклад кончился. Выступление Александра Аркадьевича было первым.
Александр Аркадьевич, волнуясь и сбиваясь, сыграл любимый вальс. Слушали внимательно, громко хлопали в конце. Александр Аркадьевич был счастлив. На бис сыграл он польку.
Опять хлопали, громко и длительно. Александр Аркадьевич играл еще и еще, а когда устал, раскланялся и пошел за кулисы. Он был очень взволнован. После него выступал певец. Хлопали и певцу, но гораздо меньше, чем Александру Аркадьевичу, и это было приятно. И неожиданно вышел опять на сцену. В зале удивились, но приняли ласково, и в конце опять громко и длительно хлопали. Александр Аркадьевич услышал вдруг слова Лукашина:
— Вот как на гитарке-то усерден! Если б к делу настоящему так-то!
— Товарищи! — закричал тогда Александр Аркадьевич. — Вот вы приехали из Москвы, там люди и жизнь... я тоже из Москвы... А меня здесь гитарой попрекают... не гитарой, а гитаркой... За что?. Я не водку пью, я никого не обижаю.
Он долго выкрикивал отрывочные фразы. Ему захотелось сейчас с этой убогой эстрады рассказать про свою жизнь неудачника, про погубленные мечты, про одиночество свое и тоску.
В зале заволновались.
— Как председатель колхоза «Мечта», хочу дать справку, — сказал Лукашин, быстро вскакивая на эстраду. — В виду того, что наш он счетовод...
К нему отнеслись неодобрительно.
Все встали на сторону Александра Аркадьевича: его игра на гитаре расположила всех к нему.
— Он молоко перепутал, — хмуро сказал Лукашин, заметив неприязненное отношение к себе.
Александр Аркадьевич сошел с эстрады.
В перерыве приезжие обступили Александра Аркадьевича. Он был смущен. Его расспрашивали, просили наведываться в совхоз. Он благодарил и отворачивался.
— Зачем я приду? —сказал он. — Разве я вам равен? Вы понимаете меня как сумасшедшего. Отец у меня музыкантом был, меня тоже готовил, а потом ничего не вышло.
***
Александру Аркадьевичу было поручено составить ведомость на зарплату колхозников. Несмотря на неоднократные напоминания, он не составил ведомости. Колхозники не получили зарплаты, и совет, выведенный из терпения, решил окончательно уволить Александра Аркадьевича.
Александр Аркадьевич чинил свою гитару, когда принес ему босой мальчуган выписку из протокола заседания совета. Мальчуган убежал, Александр Аркадьевич положил бумажку на стол и опять принялся за подклейку гитары. Сидел он на детском стульчике, неизвестно почему оказавшемся в его комнатке. Сидеть на детском стульчике было неудобно, и сел на этот стульчик Александр Аркадьевич случайно, но вставать с него не хотелось.
Александр Аркадьевич впервые увидел свою комнатку снизу. Это было очень интересно. Множество рисунков видел Александр Аркадьевич на полу, ножки стульев и кровати.
Вот стол, например, стоит, доска его поломана, крошки со стола сметают, письма на
нем пишут, и никто не знает, что на одной ножке — большое пятно, на другой царапина. И так человек живет в своей комнатке и видит только части вещей, определенные только стороны.
Тут страшная чушь начала лезть в голову Александра Аркадьевича: мол, хорошо бы придумать такой пол, который поворачивался бы, и с ним поворачивались бы все вещи каждый день другой стороной.
Серьезный человек на месте Александра Аркадьевича думал бы теперь о том, что завтра надо уезжать из колхоза, что впереди опять мытарства, что нечего будет теперь послать матери. Вот о чем бы думал сейчас серьезный человек. Но Александр Аркадьевич не был серьезным человеком, и чушь наполняла его голову.
Наконец поправил он свою гитару и заиграл. Он играл, а Петр Иванович Лукашин стоял под окном и слушал.
Петр Иванович вошел в дом. Александр Аркадьевич был удивлен его приходу.
— Пришли прощаться? — спросил он ехидно.
— Может, и так.
— Вы рады, что избавляетесь от такого счетовода?
— Рады, — ответил Лукашин.
Александру Аркадьевичу показалось, что Лукашин смущен.
— А вы-то рады? — спросил Александр Аркадьевич. — Нет, вы ответьте, вы, персонально, вы, председатель колхоза, Петр Иванович Лукашин, рады?
— Рады, — ответил Лукашин.
Они помолчали.
Лукашин спросил:
— Заедает тебя гитара?
— Вам-то какое дело?
— Люблю сам гитару послушать, — сказал Лукашин и отвернулся, ему показалось, что Александр Аркадьевич насмешливо глядит на него.
— Вы гитару любите, спросил удивленно Александр Аркадьевич
— Баловался ей в молодые годы.
— Да кто же не любит! Вы послушайте звук какой.
Александр Аркадьевич дернул струну.
— Сыграй-ка, — попросил Лукашин.
Александр Аркадьевич только и ждал этой просьбы. Он заиграл.
Он играл с увлечением. Он то и дело задавал вопросы Лукашину: какая песня ему, Лукашину, больше понравилась? да надо ли играть этот вальс громче? И на все вопросы отвечал Лукашин: что, мол, это вот песня лучше вот этой, а вальс, действительно лучше бы играть громче.
Были сумерки, Александр Аркадьевич не видел лица Лукашина.
— Оставили бы вы меня на работе, — сказал Александр Аркадьевич. Я теперь работать лучше бы стал... Если меня понимают, так сказать. Думаете лень моя, отчего спокойствие отсутствовало... вот что...
— А не хорошо это, — нахмурился Лукашин. — Дело тебе какое поручено. Ты ведь кажется должен понимать.
— Я вам слово даю, — сказал горячо Александр Аркадьевич.
— Ну что же посмотрим.
Александру Аркадьевичу казалось, что Лукашин умилен, что он раскаивается, и по доброте своей хотел Александр Аркадьевич отнестись к Лукашину как можно лучше.
Александр Аркадьевич думал: «Как стыдно, должно быть, теперь Лукашину; преследовал меня, притеснял, а теперь пришел гитару слушать!»
— Любитель вы, оказывается, гитары, Петр Иванович, — сказал Александр Аркадьевич.
— Любитель.
Ночь проходила. Лукашину хотелось спать, но он не уходил.
— Были бы мы богаче, — сказал Лукашин, — мы бы тебя для музыкальных целей привлекли, но сам знаешь, денег у нас сколько. Да ты играй, заинтересовался я.
Когда наконец Лукашин собрался уходить, Александр Аркадьевич сказал ему:
— Там с меня вычесть за прогулы собираются, так нельзя ли...
— Нельзя, — ответил Лукашин, — это, брат, общественные деньги. Нельзя.
На другой день ворчливый Терентьев сказал Лукашину.
— Об деле ты забыл, видно Петр Иванович.
— А что такое?
— Заседание пропустил.
— Я предупреждал, что не буду. Эти вопросы и без меня решить можно. Ведь решили же. А тем более я занят был.
— Чем это такое?
— Гитару целую ночь слушал и прошу засчитать мне это как общественную нагрузку.
И Лукашин рассказал о вчерашнем своем посещении Сизова.
— Да действительно, — усмехнулся Терентьев, когда Лукашин закончил свое длинное повествование.
— Думаешь начнет он по-настоящему теперь работать?
— Безусловно. Человека за самое чувствительное место тронуть надо. Ведь он не вредный парень, а порченный. Оттолкнуть человека дело легкое, а вот ты его привлечь сумей. Это будет дело.
— А гитару эту самую я не люблю, — сказал, хитро усмехаясь, Лукашин. — Но слушал почитай всю ночь. Желал я очень своего добиться.
Александр Аркадьевич Сизов по сие время работает в колхозе «Мечта». Колхозники очень довольны им, а когда он полгода назад задумал переехать в город, ни за что не хотели отпускать его.
***
Константин Финн. Художник: Евгений Ман. Публикуется по журналу «30 дней», № 10-11 за 1930 год.
Из собрания МИРА коллекция
