«Сон». Юрий Олеша
Козленков стоял на холме. Выл жаркий летний день, необъятность, чистота, блеск. Среди необъятности стоял Козленков совершенно один в парусиновой блузе, в сандалиях, в картузе, надетом по-летнему: кое-как. Лицо ощутимо покрывалось загаром.
Зелени было мало. Ландшафт был суховат. Чернели в грунте трещины. Грунт был звонок.
По крутой тропинке, ведущей на холм к подножию Козленкова, быстро взбирался ангел, огромный ангел с черными, до плеч — вьющимися волосами, не имеющий крыльев, могучий. На нем был шлафрок из красной, темной материи, в руке — посох, под шлафроком кругло двигались колени.
Он вырос перед Козленковым на краю холма.
Высокий посох с цветущими ярко зелеными почками уперся в сухую землю среди травинок. Посох блестел, как блестит мебель. Почки походили на головки птенцов.
Ангел стоял прямо. Кадык его имел форму, кубка. Ангел протянул руку к плечу Козленкова.
В этот миг Козленков проснулся. Проснулся он, как просыпался ежедневно — около восьми часов утра. На столе зеленел остаток вчерашнего ужина: лук, салат. Козленков выпил стакан воды залпом.
Он умылся, оделся, было веселое утро, лето; Козленков выглянул в окно; ему показалось, что кое-где в зелени блестит роса, что вспорхнувшая птица уносит каплю. Всякое проявление воды тешило его, потому что после луку его мучила всю ночь жажда. По коридору бегала, прячась и взвизгивая, соседка.
Напившись чаю, он вышел из дому. Дворник сказал, что в соседнем доме повесилась девушка. Козленков поспешил посмотреть.
В соседнем доме, посреди двора, разбит был садик. Из окон смотрели жильцы. Козленков подумал: опоздаю на службу — однако не устоял. Происшествие случилось на черном дворе. Козленков остановился под аркой.
На него двигалось шествие: бабы, мужчины в жилетках, корзина с овощами, собаки, дети, метла; вынутую из петли несли на руках.
Она лежала на шествии, живая, ярко освещенная солнцем, в платье с напечатанными розанами. Вдали трубил рожок. Ехала карета. Козленков разузнал девушка была несчастна, брошена, голодала.
Вдруг Козленков увидел темное, невскрытое после зимы окно, вату между рамами, гарус, свечу. Окно никакого отношения к самоубийству не имело.
Затем: на крыльце сидела впавшая в детство старушка. Старушка ела, брала еду кусочками с колен.
«Горе, — подумал Козленков. — Ах, горе».
И стало ему всех жаль.
— Надо помочь! — громко, воодушевленно сказал он.
Он хотел сказать так:
— Я видел человеческое горе. Нужно помочь всем людям сразу. Нужно немедленно сделать нечто такое, что уничтожило бы человеческое горе разом.
— Помогут. Жива, — ответили из толпы.
Силой, которая могла бы уничтожить человеческое горе разом, Козленков не обладал. Он знал, что такой силы нет.
Нужно ждать, накапливать эту силу.
Желание Козленкова было так страстно, порыв так неудержим, что согласиться хотя бы на минутное ожидание он не мог. Поэтому он подумал о чуде.
— Нужно сделать чудо, — вздохнул он.
На службе, в обеденный перерыв, жуя булку с колбасой, Козленков вспоминал утреннее происшествие. На глазах у него блестели слезы.
Он сдерживал плач, глотать становилось труднее. Он воображал картину.
Он входит во двор с цветущим посохом. В садике поют птицы, качаются на кустах цветы, люди в страхе бегут с подоконников. Навстречу несут девушку. В пролете арки видна старушка, окно с гарусом. Он касается ладонью девушкиного лба. Тотчас же окно поднимается ввысь, поворачивается к воздуху и солнцу, распахивается во всю ширь, свисают с подоконников пеляргонии, ветер раздувает занавески... Тотчас старушке возвращается молодость, сын; они едят арбуз, сидя за деревянным, чисто вымытым столом. Арбуз снежен, ал; косточки чисты, блестящи, — косточками можно играть в блошки. А девушка... Все счастливы. Все. Мечты наполняются, возвращаются утраты.
Козленков вдруг встал. Он вспомнил сон.
С грохотом стул отошел назад. Поднялись дыбом страницы бухгалтерской книги.
Он открыл дверь в соседнюю комнату и переступил порог. Тотчас же все головы пригнулись. Он видел: открыты окна, за окнами — зелень, ветви. Тотчас же окна пришли в движение, какая-то сила, какой-то дух полетел на них, кидая во все стороны створки. Поднялись и зашумели ветви. Со столов, образуя смерч, взлетели бумаги.
С громом захлопнулась за ним дверь. Противоположная открылась сама собой.
И — самое главное — он видел: все головы пригнулись, все головы упали ниц. Конечно, он знал, что причина — сквозняк. Но он видел также, что никто не может поднять на него глаз. И оценить значение этого он мог как угодно.
Он подумал: «Все упали передо мной ниц. Я иду. Я видел ангела. Я пророк. Я должен сделать чудо». Он прошел через ряд комнат, производя сквозняк, бурю. Путь его сопровождался криками. Крики значили:
— Осторожно! Двери! Двери! Ловите бумаги! Разобьется окно! Швейцаров нет!
Но Козленкову не запрещено было придавать крикам иное значение. Одни казались ему выражением восторга, другие — гнева. Он шел, как пророк — долгожданный для одних, ненавидимый другими. Он исполнял волю пославшего.
Окна хлопали, вспыхивало стекло, — в саду от того летали молнии. И вот наступил экстаз. Козленков предстал перед главой учреждения. Глава стал медленно подниматься в кресле своем навстречу Козленкову. Пророк стоял взъерошенный сквозняком, бледный, с горящими глазами, задыхающийся.
— Выдайте мне жалование за две недели вперед, — сказал Козленков. И через минуту он возвращался обратно, держа в руках записку главы учреждения.
— Чудо, — говорили вокруг. — Чудо. Чудом получил, чудом!
Деньги были получены. Он вышел. Все бросились к окнам. Он шел без шапки, встречные оглядывались.
Затем он искал вынутую из петли девушку. На том черном дворе сказали ему, что девушка в больнице. Его ударил неизвестный человек.
— Да не того бьешь, — закричала баба: — за что бьешь!
Неизвестный ударил его снова кулаком между лопаток. Козленков странно выпрямился от этого удара. И от внезапного выпрямления легко, как-то поджаро, спустился по лестнице. Лицо его светилось.
Он знал, что просто его приняли за другого, за виновника девушкиных несчастий.
Он смолчал, потому что принял на себя вину другого. Осмеянный, он пронесся по двору.
В садике том играла мячиком девочка.
Мяч попал в кустарник. Козленков полег по траве, по черной почве газона, разнял кустарник и поднял шар. С крыши видел все это дворник. Голову Козленкова усеяли лепестки, в ладони его торчал шип.
Дворник, осиянный высотой, небесами, гремел над миром. Проклятья неслись с высоты. Фартук его развевался. Как раз то расположение материи, напоминающее свиток, какое бывает на мраморных ангелах, образовалось у ног дворника. И как раз дворник стоял над вершиной лестницы — обыкновенной пожарной лестницы, — но в лучах солнца металлическая лестница пламенела, — и Козленков ужаснулся.
Козленков приближался к больнице. Лепестки, тихо кружась, слетали с его головы.
— Я не могу, — вздохнул он. — Зачем послали мне ангела?
И он пошел домой. Во дворе у крыльца стояла прачка Федора. Она продавала овощи. На крыльце стояла корзина с грубыми — но с виду изваянными-капустными головами. Козленков взглянул. Капустная голова с завитыми листами — именно завитки эти мраморной твердости и прохлады листов произвели тревогу в памяти Козленкова. Подобного статуйного характера завитки уже видел он сегодня на фартуке дворника.
Прачка держала в руках капустный шар.
Была она в красном одеянии, могучая. Так и вчера в тот же час она стояла над корзиной, и вчера Козленков купил у нее молодого луку. Теперь он сделал то же самое.
Прачка уложила капустную голову в корзину (голова скрипела в ладонях, как вымытая) и достала лук.
«Плохая прачка», — подумал Козленков.
Вчера вечером, ложась спать, он досадовал на жесткость простынь. Вчера же наелся он луку. Ночью он просыпался от жажды.
Ему было жарко, он поворачивал подушку — и когда, мающийся и сонный, обретал обратную ее прохладную сторону — наступало исцеление и успокоение. Но вскоре и эта сторона покрывалась жаром.
Удивительный день окончился. Вечером снова Козленков ел лук. Хлеб с маслом и лук — горький, сладкий, потный, с подмышечным запахом. Перед тем как ложиться, он пошастал рукой по натянутой на матрац простыне, дабы сгладить невидимую ее шероховатость.
Прошедший день был страшен. Козленков заснул. Вновь мучила его жажда, сушь, вновь сушь распростерлась перед ним: желтый, звонкий ландшафт, пористый грунт.
Он спал. Тело его бунтовало, он метался, ища обратную сторону подушки, он протестовал, спящий, он негодовал на самого себя, действующего во сне, протестовал против самого себя, вновь поднимающегося на холм... Он мычал во сне, бил по одеялу руками...
Но вновь остановился он на холме, и вновь снизу пошел на него ангел в красном одеянии, черноголовый и могучий. В ту секунду, когда видение началось, — в теле спящего Козленкова началась изжога.
Именно подступ изжоги к горлу, ход ее откуда-то из недр пищевода и был в сновидении появлением и ходом ангела. Но то знание, которое приобрел Козленков днем — знание о сходствах, замеченных им между целым рядом предметов, —отразилось на работе сонного его сознания, — и так как знание это было разоблачительным по отношению ко сну, то сон ослабел, сон готов был прерваться.
Еще секунда — и спящий воспрянул бы...
И действительно, Козленков через секунду проснулся, успев увидеть перед собой на краю холма прачку Федору. Она протянула руку к его носу.
Козленков проснулся. Было светло. Он напился воды, засмеялся и заснул.
***
Юрий Олеша. Художник: А. Радаков. Публикуется по журналу «30 дней», № 7 за 1929 год.
Из собрания МИРА коллекция
