«Секретарь Мамахин». Георгий Никифоров
Один шажок в сторону — и падение становится неизбежным. (Рассказ этот следовало бы начать цитатой: «Бытие определяет сознание».)
Директор завода «Скороход» Бородин просыпался обычно часам к девяти утра и, проснувшись, тотчас же принимался за самобичевание, обвиняя себя в рабственной изнеженности, в лености и в особой, наигранной неторопливости.
«Ить-те-те! Откуда что берется только?» — удивлялся Бородин, ворочаясь под ласковым плюшевым одеялом.
Напротив постели, в резной раме стояло высокое, до карниза потолка, зеркало, и там была видна стильная, карельской березы двуспальная кровать и голова самого директора Бородина с веселым ворохом молодых волос.
«Гм, а ведь я еще ничего! — радовался Бородин, разглядывая себя. — Я еще могу, что называется!»
В перспективе зеркального стека все уменьшалось, кровать и части другой мебели стояли там кривобоко, и оттого все настоящее, обычное — в отражении казалось интереснее.
Хотелось даже соскочить с постели, подойти к зеркалу и сунуть руку за раму, чтобы проверить, а не окажется ли там на самом деле другой кровати, другой мебели и, может быть, другого Михаила Бородина, облеченного властью директора завода?..
Из соседней комнаты слышался крепкий топоток крутых шагов жены, и можно было угадать, что упругие ноги носят тугое тело, казалось также, что тело в движении своем издает хруст, точно добротное полотно.
Бородин прислушался и, улыбнувшись, тихо произнес имя жены. Простое имя «Мария» звучало для Бородина как-то особенно выпукло.
«Вот если бы Катерина, например, — размышлял Бородин, — так, пожалуй, совсем и не подойдет: не та мягкость, и полнота тела не та. Катерина — это должна быть смуглая, сухолядая, цыганского типа женщина».
Дни жизни Михаила Бородина ложились четко, размеренно и приятно. И всегда мягко шевелилась в сердце тихая радость, как будто бы для Бородина только играли в небе розовые облака и сияло солнце. В голове бродило этакое легкое опьянение жизнью. Жила с Бородиным умная красивая жена, женщина внимательная и предупредительная, точно добрая сестра милосердия.
Оглядывая жену, удивляясь ее аккуратно разглаженным складкам платья, ее чистым тонким рукам, запаху восковой свежести, директор Бородин часто хвалил себя за то, что не торопился, как иные прочие, и выбрал себе жену во-время, когда его служебное положение было прочно и стояло высоко.
Вот и сейчас, оставив самобичевание и чувствуя прилив особой сытой нежности, Бородин позвал жену, и когда она подошла к постели, с лампадной благостью в глазах, он, не зная, что бы такое сказать ей приятное, как выразить свою любовь и благодарность, молча ткнулся в ладонь ее руки.
***
Послушайте, не торопитесь с осуждением.
Понятно ваше негодование, но... Не даром же хотелось мне начать рассказ цитатой:
«Бытие определяет сознание».) Возьмем, к примеру, мелкого советского чиновника и перенесем его в обстановку, которая соответствует крупному ответработнику. (Может, лучше назвать его укрупненным?) Крупного ответработника вызывают на заседания, спрашивают его мнения, его совета, наконец ему поручают написать важный доклад, потом уже просто ждут, что он скажет, как распорядится.
Ответработника окружают вниманием, его обслуживают секретари и секретарши (в особенности секретарши), его кабинет обставляют возможно солиднее. Хорошо, конечно, если у такого ответработника было, и еще в наличии имеется, революционное сознание, твердо закрепленное в голове, — тогда в бытие ответработник тот непременно внесет что-то свое.
А ежели?.. Не объяснять же, в самом деле, этого «ежели»! Ответработник (без революдионного-то сознания) сам прекрасно все объясняет.
«Ха! — удивляется он. — Ведь вот, чорт меня возьми, жил я и никогда не думал, не догадывался, что в моей голове ума палата и что я талант... талантливый администратор, организатор и всякий «атор»...
Между прочим к ответработнику лично по телефону и в письменной форме слова:
— Собрание просило вас сделать надлежащее распоряжение...
— Как вы полагаете, дорогой товарищ?
— Не внесете ли вы ваши поправочки к докладу? Мы, знаете ли, затрудняемся, так сказать
— Вас просили прибыть на совещание. Конечно, вы заняты, но, знаете ли, ваше участие...
«Настоящим сообщаем вам, что ваше предложение принято единогласно...»
«Прилагая при сем доклад правления, просим вас дать соответствующее указание и ваши к сему докладу замечания...»
— Ало! Товарищ Пупырь. Что же вы, неужели совсем позабыли нас?.. Что?. Ну, еще бы мы не знали о вашей загруженности! Но все-таки вы разрешите нам рассчитывать?.. Так как?.. Благодарю вас, очень хорошо! Будем надеяться...
Посудите же сами: как может рассуждать товарищ Пупырь после всех этих обращений, отношений и телефонных звонков?
А разговоры, наши собственные? (Я слышал и записал их.)
— Товарищ Пупырь — это же удивительный работник!
— Что вы говорите «удивительный»! Не удивительный, а исключительный!
— И даже не исключительный — он гениальный работник.
Имеются в жизни две наклонных плоскости: одна плоскость ругательная, другая — хвалебная. И если на вершине одной сказано «Плохо», то слово это точно так же, как тело, подчинившись закону падения, приобретает ужасающую силу. Внизу уже кричат: «Скверно! Безобразно! Отвратительно! Похабно! Омерзительно! Да, да, омерзительно!» Кто-то, особенно рьяный, уже предлагает сплоховавшего утопить, повесить, расстрелять, сжечь всенародно на костре...
Если же на вершине другой сказано:
«Хорошо!» — тогда внизу кричат: «Прекрасно! Великолепно! Блистательно! Талантливо! Гениально!» И опять кто-то, особенно рьяный, предлагает поставить отличившемуся памятник при жизни, записать его имя золотыми буквами в великую книгу истории.
Вы хотите знать, в чем дело?
Дело в том, что в человеке живет еще торжествующий раб, — только и всего, этим все и объясняется.
Товарищ Пупурь был отмечен однажды как хороший работник, и тотчас же вознесен.
И объясняет товарищ Пупырь свое положение приблизительно так:
«Не дураки же, на самом деле, те, что отличили меня, окружили соответствующей моему положению обстановкой, посадили в солидный кабинет, дали в мое распоряжение машину, спрашивают моего совета, ждут моего указания.. А может быть, я действительно человек способный? Возможно, талантливый, даже гениальный? Хотя.. (это уже совершенно чистосердечно) я, кажется, ни черта не понимаю!»
***
Рука жены необывновенно нежная, слова удивительно ласковые. Откуда приходят такие слова?
— Вставай, Миша! Вставай, милый мой слоненок! Звонил Сергей Сергеевич, он скоро обещал быть.
Директор Бородин прячет голову под одеяло. Он хорошо выспался, и его одолевает ребяческое озорство. Он притворно капризничает и куксится, и все для того, чтобы еще раз почувствовать руку жены, послушать, как она будет его уговаривать.
Через полчаса Бородин на ногах, его ждет завод, и ждет еще великолепный секретарь, товарищ Мамахин: он уже бегает по столовой и что-то такое кричит и о чем-то беспокоится.
Мамахин — это не просто обыкновенный секретарь, и внешность его совсем не секретарская. Он в широкой блузе художника, он неряшлив и лохмат, движения его быстры, разговор с прихлебыванием, и встречает он директора так:
— Фли-фли... Вот вы там по командировкам, по заседаниям, а я тут один, и это, фли-фли, совсем не шутка, да-с, товарищ Бородин, не шутка. Я мечусь и, фли-фли, ломаю голову, и никто этого не хочет замечать.
— То-есть как это никто? — запротестовал Бородин. — Я вас знаю, замечаю, отличаю и доверяю.
— Вы — да! Но, товарищ Бородин, этого, фли-фли, я не касаюсь, я говорю вообще. А когда мы вообще приглядимся, фли-фли, то и увидим, что у нас не умеют ценить людей. Возьмем, к примеру, Америку. Там, фли-фли, за талантливой головой гоняются с миллиардами. Возникла в голове идея — и пожалуйте вам, дорогой мистер, миллиард, воплощайте вашу идею, фли-фли, в жизнь.
— Так вам чего же, миллиард нужен?
— Не миллиард, — вскипел Мамахин, — какой там, фли-фли, к чорту миллиард! Мне, товарищ Бородин, внимание нужно. И если ко мне со вниманием, тогда я, фли-фли, свои идеи перед партийной и советской общественностью — на стол. Сделайте одолжение, фли-фли, используйте мои идеи на благо пролетариата. Но кому же это нужно? Никому, оказывается, не нужно. Мною, фли-фли, не интересуются и даже не спрашивают, имеются ли у меня вообще, фли-фли, иден в голове. Никто не спрашивает, а между тем я перегружен идеями.
— Да, да. Все это, конечно, хорошо и даже прекрасно, —одобрительно покачивает головой Бородин, — но знаете ли, товарищ Мамахин, тут есть опасность, тут возможны перегибы.
Не лучше ли подождать распоряжений? Вы мне доверьтесь, моему опыту. Если идея раньше времени, тогда дело опасное.
— Я, фли-фли, не уношусь под облака с идеями, у меня практические идеи.
— Практические? — оживился Бородин.
— Заглянул к нам на завод товарищ Осинин, и у меня, фли-фли, в тот же день возникла идея.
— Осинин, сам Осинин? — тревожно вдруг заметил Бородин. — Что же вы мне раньше не сообщили об этом? Ведь если Осинан, тогда это неспроста. Нам нужно приготовиться, осмотреться нужно, может быть, мы уже перегнули в чем-нибудь. Чорт его знает, за всем не усмотришь! Работаешь, не ожидая циркуляров, вот и... Я всегда держался того мнения, что без циркуляров нельзя работать: что нужно выждать, и тогда уж...
— Ну, чего вы всполошились, фли-фли... Ничего особенного, и я решительно против ожидания циркуляров и прочего. Надо, Михаил Петрович, фли-фли, уметь проявлять инициативу, быть самодеятельным. Нет, я против выжидательной политики. Да-с! У меня идея. Предлагаю вашему вниманию, фли-фли.
— Да что там идея! — отмахивался Бородин. — Я отправлюсь немедленно к товарищу Осинину, может быть, понадобятся объяснения, или, что хуже, он еще раз нагрянет, не предупредив. Я знаю его манеру. Все высмотрит, вынюхает, прицелится и — фьють...
— Ничего не фьють, погодите устраивать панику, — успокаивал Мамахин, — У меня предупредительная идея. Утвердите идею, Михаил Петрович, и мы в любой момент будем готовы принять какое угодно начальство, фли-фли, хотя бы самое развысокое, и не только мы, то-есть администрация, но и весь завод. Одно нажатие кнопки — и все, фли-фли, начеку.
— Ну?
— Ага, вы уже заинтересовались! — горделиво улыбнулся Мамахин. — Очень рад, фли-фли!
Мамахин бегает, крутится на месте и все время ерошит волосы. Это уже не секретарь, это вдохновенный поэт. Бородин следит за ним, как за человеком, который сию минуту начнет вещать истины (а может быть, врать?). Конечно, директор Бородин тоже умеет вещать истины, то-есть, если уж говорить правду, Бородин за последнее время только и занимался тем, что вещал истины, и тон его речи был обычно таким:
«Товарищи! Я полагаю, вы доверитесь моему опыту и не будете возражать».
Или:
«Мне, как ответработнику, хорошо известны пути производственной политики, а потому я смело могу предложить вам...»
И так далее.
Но Бородин умел ценить умных работников и всегда прислушивался, как они говорят и о чем говорят.
***
В девятьсот семнадцатом Бородин еще работал в магазине, тогда он только прислушивался и мечтал. В девятьсот восемнадцатом он, трясясь в лихорадке, внимал громким речам ораторов; в то же именно время он попытался говорить сам.
Первая попытка удалась, речь Бородинf, складно и книжно-построенная бьющая в цель, была встречена хорошо, и судьба приказчика определилась. Со временем появился навык, и пришла уверенность в том, что говорит он именно так, как требуется говорить настоящему пролетарию, и слова его утверждали всем понятную истину.
Проходит год, другой, третий — и... нет сомнения у Бородина, он уже убежден, что ему надо угадывать желания масc, что ему не требуется приглядываться, прислушиваться и спрашивать совета в низах (совета теперь спрашивают у Бородина). Его слово — то самое, которого давно ждали, его речь как раз та, которая разрешала все сомнения. Где-то уже отметили счастливую способность Бородина «угадывать». Еще год, два, три — перспективы ясней, горизонты шире, а главное (вот уж что в голову не лезло!), никто как будто бы не замечал его отрыва от той самой массы, за которую Бородин решал все задачи, и разговаривая с которой, он уже не просто говорил, а вещал.
И... (Очень уж тип-то штампованный, и надо признаться, что, войдя с ним в соприкосновение, испытываешь всякий раз приступ бессилия, не знаешь, как его подать интереснее, какой еще повернуть стороной. Если же все-таки приходится говорить о нем, так уже только в порядке самокритики, только на этом и отыграешься, а иначе и не подойдешь, то-есть не скажешь прямо, без оговорки: вот, дескать, вам дурак, который по недоразумению плавает на поверхности, когда... и т. д.) Не было у человека сомнения из самомнения. Если же и прислушивался Бородин, так только к людям с идеями. Таким был секретарь Мамахин.
— Мария Павловна, Мария Павловна! — позвал Мамахин. — Пожалуйте, фли-фли, сюда-хочу, чтобы присутствовали, свидетели. У нас — не в Америке, — продолжал выкрикивать он, — у нас не гоняются за практическими идеями с миллиардами.
Бородин насторожился. Мария Павловна умно внимала. Мамахин, бегая, говорил:
— Побывал Осинин — и тогда же, фли-фли, у меня родилась идея. Я не знаю, зачем он приезжал, о чем говорил с секретарем ячейки и с комсомолом. Вы думаете, он вызвал меня, предупредил администрацию? Ничего, фли-фли, подобного! Ни я, ни мастера цехов — никто ничего не знал, и это, фли-фли, роняет наш авторитет в глазах масс.
— А главный инженер? — спросил Бородин.
— Что инженер! — досадливо поморщился Мамахин. — Инженер — это, фли-фли, штучка, он, чорт его возьми, разговаривает с нами только по необходимости. Я, фли-фли, — горячась и заикаясь, продолжал Мамахин, — терпеть дальше не намерен, как вам будет угодно, дорогой Михаил Петрович! Я, фли-фли, принимаю свои меры, я предлагаю осуществить мою идею. На этой неделе я вношу проект об установке во всех корпусах завода сигнальных ракет.
— Ракет?! — привскочил Бородин. — То-есть как это? Каких ракет?
— Обыкновенных световых, фли-фли, ракет, — спешил Мамахин изложить свою идею. — Чему вы удивляетесь, товарищ Бородин? Нет, фли-фли, я прав, я тысячу раз прав. У нас отсутствует замысел, в наших действиях нет смелости, обстановка такова, что человеческий гений не может проявить себя. Увы, фли-фли, мы не американцы, у нас не ценят идей, не гоняются за идеями с миллиардами. Но, невзирая на существующий порядок вещей, борясь с рутиной я решил биться и буду биться за осуществление моих идей. Я установлю сигнальные световые ракеты. Один нажим кнопки из кабинета — и весь завод предупрежден о прибытии начальства, все рабочие подтягиваются, все на своих местах и все, фли-фли, за работой. Вот моя идея! — торжествовал Мамахин. — Кладу мою идею, как говорится, фли-фли, на алтарь социалистического строительства...
***
Георгий Никифоров. Художник: Б. Дехтерев. Публикуется по журналу «30 дней», № 10-11 за 1930 год.
Из собрания МИРА коллекция
