«Застенчивость». Николай Москвин

У него была страшная фамилия: Ядич. Двери его не любили, — он не открывал их полно, на весь размах, а только приоткрывал чуть-чуть и вскальзывал в комнату. Он не входил, а проникал. Будто по контрамарке.

Дверные ручки задевали его запавшую грудь — он был мал ростом.

— Я вас должен поставить в известность, товарищ Казарнова, что начало рабочего дня у нас в десять часов.

Очки с толстыми стеклами Ядич навел, как телескопы, на звездное платье Клары — белый горошек по темно-синему полю.

— Я знаю.

— Однако вы сегодня пришли без четверти одиннадцать!

— Я пришла в десять.

— Вы пришли без четверти одиннадцать!

Кларе было семнадцать лет; у ней были загорелые, привыкшие к веслам, грубые руки и высокая сильная грудь.

Она смотрела сверху на густые вьющиеся волосы Ядича и видела на затылке небольшую плешь.

— Я пришла в десять, — уже мягко повторила она, жалея заместителя директора за его плешь, за малый рост, за тщедушность. — Я пришла в десять, но тотчас поехала в типографию отвезти последние листы номера.

Телескопы отвернулись от звездного платья и смотрели в стену — в унылую стену, серо-голубую, как пересиненное белье.

— Мне это неизвестно! Я попрошу вас каждый раз доводить до моего сведения о вашем отсутствии в издательстве.

Ядич резко повернулся — сверкнули стекла — и пошел к двери.

«Ах, вот что! А она его еще жалела!»

— Я этого делать не буду! Наша редакция самостоятельная, и я не обязана... я не привыкла, чтобы за каждым моим шагом следили... Я спрошу у товарища Занзибарова, как он на это посмотрит... Я не хочу, чтобы.....

Маленький Ядич скучая стоял у двери.

— И тем не менее, я пап-прошу вас докладывать мне о ваших отлучках из издательства! Из из-да-тель-ства! Вы работаете в системе издательства!

Он выскользнул из комнаты, чуть приоткрыв дверь.

Дни шли, но Клара не докладывала.

Ядич заглядывал в редакцию (сотрудники переставали говорить, улыбаться) и, не найдя Казарновой, он произносил неразборчивое: «аггым», которое можно было понять как: «Ага, попалась!». Или:

«Теперь все ясно!» Затем он пристально, через очки, оглядывал сотрудников, будто ища соучастников.

Когда же, позже, он встречал в коридоре запыхавшуюся Клару, нагруженную теплыми листами оттисков, — он смотрел на нее вкось, жестоко. Впрочем, Кларе это могло только казаться: «вкось, жестоко», ибо коридор был темноват и застекленный взгляд Ядича мог лишь угадываться. Ее забавляла ненависть этого маленького человечка. Она высокая, с сильными загорелыми руками, проходила спокойная, независимая, словно победительница со стадиона. Лохматый ворох бумаг, который она держала перед собой, у груди, казался букетом цветов.

Однако эти встречи были неприятны — они напоминали ей детство: у одних знакомых в темной прихожей жил еж; играя в «палочку-выручалочку», надо было пробегать через прихожую. Еж не кусал — ну, а вдруг?! Наступишь?!

В июле месяце Казарнову послали с выездной редакцией в район.

Она следила за черно-белыми сороками, танцующими на телеграфных проводах; слышала из вагонной типографии ровные, домовитые вздохи «американки»; перед ней лежали рабкоровские письма, которые она легко и ходко прочитывала и правила. Все было хорошо. И когда, как-то вечером, по коридору мимо ее купе прошел старый наборщик в серебряных очках и, добро взглянув на Клару, сказал на ходу:

«Кислоту достали, теперь и клише у нас будут!» — она поняла, что ей хорошо и легко потому, что она вот уже неделю не видит и не думает о Ядиче, Этот докучливый, упрямый человечек, может быть, теперь там допекает своим надзором кого-нибудь еще, но легли версты и версты, и пусть себе там что хочет!.. Сорока садится на провод, длинный зубчатый хвост смешно переваливает ее — она вытягивает голову: ловит равновесие; домовитое посапывание «американки»; стихи колхозного бригадира под медленным и дружелюбным синим карандашом...

Вскоре Клару свалил грипп. Она лежала под чужими одеялами... Купе ее отделилось от вагона и легко покатилось по рельсам... Она настойчиво вспоминала, какие станции она проедет: Лухви-цы... Бежицы... Ятицы... Нет, она не хочет в Ятицы — пусть ее купе пошлют обратно в выездную редакцию!..

Когда первая температура прошла, Клара потребовала, чтобы ей вернули работу. Полулежа, зажав губами синий карандаш, она принялась вскрывать и обрабатывать корреспонденции.

Первые три письма она прочла с трудом — не втянулась еще, не сосредоточилась. Но ко четвертой корреспонденции, в которой оказался очерк, все пошло привычно, ходко — будто нет и не было гриппа.

«Когда рано утром он открывал окно, то рядом всегда видел мокрый от росы куст, весь усеянный воробьями, которые щебетали».

«Не плохо», — подумала Клара и, поморщив лоб, исправила синим карандашом «весь усеянный» на «обсыпанный». «Которые щебетали» — вычеркнула совсем.

«...В эти минуты он чувствовал, что одинок и что дни шли мимо него».

«Ну вот, вдруг — и «одинок!» — пожалела она.

«...Потом нарастал гул приближающихся тракторов.»

«Ага, это уже лучше!»

«приближающихся тракторов — все ближе и ближе. Они шли к Картофельному совхозу, дымя и поднимая пыль».

«Почему же «дымя»? Разве это паровоз? Она переправила «дымя» на «чадя».

«...Так начинался его выходной день на даче в Перхушине».

«Ах, так это дачник!»

«...Он шел на реку, садился на уединенный бугорок и следил за купающимися, за бегом лодок, за полетом далеких птиц. Старик-паромщик отвязывал свой черный бревенчатый поплавок и перевозил телеги, автомобили на тот берег».

«Ничего, ничего», — Клара легла на спину, так как затекла левая рука. — Только я, для настроения, написала бы, что и старик-паромщик тоже был одинок.

«...Он бойко тянул трос, пересмеиваясь с бабами и шоферами. Все любили этого шустрого доброго старика».

«Ах, так. Ну, пусть! Только вот...»

Она вписала карандашом перед словом трос «мокрый».

«...Потом опять бежали лодки, зарывая весла в воду».

«Ну, уж если «зарывали», то «бежать» не могли. Клара взяла карандаш, как ручку весла, и сделала привычный, легкий, но сильный взмах. Ей захотелось к воде. Она переправила «бежали» на «ползли».

«... доносился звонкий девичий смех».

«Ох, уж этот «звонкий смех»! Она вычеркнула «звонкий». Однако к чему все это? Клара быстро пробежала конец очерка: «он с тоской следил...» гм... мм... «не знал, как поступить...» мм-мы... «солнце уже начинало»... мм-мы... «дома его никто не ждал»... мм-мы... «воробьи уже покинули куст, и он»... Опять куст!.. мм-мы... «Невыносимо оставаться на даче»... мы-мм... «садился в поезд»... мм-мы... «Москва встречала»... так... гм-мм... так... ни адреса, ни подписи...

Клара привстала на локте и наверху рукописи написала вкось: «Не пойдет! Нет темы». И когда написала это, то заметила, что сквозь бумагу темнеют буквы на обороте листа. Она перевернула лист.